На Сеховской базе он не дал никому покоя, пока не кончились погрузка и оформление документов. Даже кладовщик начал ругаться: «Куда спешишь? Добро бы на свадьбу». А Саша злился, продолжал подгонять грузчиков и кладовщика и успокоился, когда снова очутился за баранкой. Машину он гнал как никогда.

«Эх, если бы к Семенову не заезжать, — думал он, — успел бы на танцы. Сегодня как раз воскресенье: народу будет — тьма. Привяжутся к ней, и, как пить дать, кто-нибудь потащится до дому. Конечно, ничего страшного не случится. А впрочем, кто его знает…»

Сердце его сжималось, и он так резко выкручивал баранку на поворотах, что в кузове прыгали ящики и начинали стонать борта.

У Семенова пришлось задержаться, и только в понедельник к вечеру Саша подъезжал к Снегову. Когда до города осталось не более четырех километров, Саша остановил машину, выключил мотор, вышел из кабины и сел на крыло.

По обеим сторонам дороги поднимался лес. Начиналась оттепель, и небо нависло над самыми верхушками деревьев. Пахло оттаявшей хвоей. Из глубины леса доносились тяжелые вздохи, словно там заснул смертельно уставший великан.

«Ну и тряпка, — неприязненно думал Саша, глядя на свои трясущиеся руки, которые никак не могли свернуть папиросу. — Как сосунок, замотался за каких-то три дня. Эх, ты! Машину нисколько не жалеешь, из радиатора пар валит, как из паровоза. Видно, прав Николай, не дело я затеял. Если так каждый рейс с ума сходить, на полгода меня не хватит. Нет, буду мужчиной — приеду и скажу ей: нет у нас, Галя, одной с тобой дороги, боюсь я, не могу больше».

Усталость, нервное напряжение, три суматошных дня — все это свинцовой тяжестью легло ему на плечи. Он бросил папиросу, обхватил голову руками и сидел, покачиваясь из стороны в сторону. А в такт его движениям, словно передразнивая, покачивались придорожные сосны, поскрипывали и сбрасывали с лап мягко падающие снежные груды.

…Первым, кого встретил Саша, выйдя из гаража, был Николай Закатилов. Не глядя на друга, Николай глухо спросил:

— Приехал? — И, прикинув, что вопрос не требует ответа, добавил: — К Соне зашел бы. Встретил я ее сегодня. Похудела здорово. О тебе спрашивала.

— Угу, — неопределенно буркнул Саша и пошел к воротам базы. Вслед ему донеслось:

— А эту… Галину… вчера видел. Провожал ее кто-то с танцев. А потом ходили вместе, вроде обнявшись…

И снова стоит Саша у знакомой калитки. Уже десятый час. Галино окно освещено, и на белом фоне занавески виден смутный, плохо различимый силуэт. Читает. Постучать или не постучать?

Саша перешел на противоположную сторону улицы и долго прохаживался взад и вперед. Потом встал. Силуэт в окне оставался в прежнем положении. Саша на минуту представил Галю выбегающей из дома, запахивающей на ходу шубку, смеющейся удивленно-радостным смехом, н у него так дрогнуло сердце, что он понял, что нельзя стучать. Если она выбежит сейчас из дома, то он ничего-ничего не скажет ей, а будет весь вечер молчать, слушать ее дыхание. Лишь бы она была рядом, лишь бы дольше не проходил вечер.

Саша круто повернулся н пошел, ускоряя шаги, затем почти бегом, от этого дома, от скамеечки, которую уже успел прикрыть новый снежок, от окна с близким, родным, дорогим силуэтом.

…В столовой было тихо. Один-единственный посетитель, подвыпивший мужчина в грязной фуфайке и ватных брюках, дремал, навалившись грудью на стол. Соня подсчитывала за буфетной стойкой дневную выручку. Ее руки быстро раскладывали деньги по разным кучкам, но лицо было безучастным, обострившимся и словно озябшим. Саша, не здороваясь, прошел в дальний угол, сел за столик около окна и погладил крупные холодные листья большого фикуса, стоявшего рядом со столиком.

Соня уже шла к нему по проходу, привычно лавируя между столами. Остановившись шага за два, она сказала, пробуя улыбнуться:

— Что будете кушать?

Но её лицо было жалким, и шутка не получилась.

— Садись, — тихо сказал Саша, беря ее за руки и сажая на соседний стул.

Несколько минут они сидели молча.

— Ты уж меня прости, — глуховато пробормотал Саша. — За все извини…

— Не надо, — перебила Соня, и губы ее дрогнули. — Я ведь понимаю все. Что ж, — голос ее на секунду прервался, но потом снова окреп, — значит… не судьба.

— Эх, не то, Соня, не то, — заговорил Саша, глядя в окно, за которым царила тьма, и слова его падали в пустоту столовой, как крупные капли воды в глубокий колодец. — Там у меня не судьба. Там… — он неопределенно мотнул головой. — Не могу я так. Хочу, чтоб было все легко, просто, понятно. А тут наоборот. Замучился. Не хочу. Завтра расчет возьму. Бери ты. Уедем. Послезавтра уедем. Быстрей. Ты уж меня прости. Я тебя не обижу…

Соня уронила голову на большую его руку, лежащую на столе, и чистые девичьи слезы, слезы обиды и нечаянной радости, глубокого горя и нескладно начавшегося счастья покатились по пальцам на грязную, захваченную десятками рук клеенку…

Уезжали через два дня. В кузове было несколько пассажиров. Позади оставались километры. Вот еще один знакомый поворот дороги, вот другой. Чемоданы подпрыгивают на небольших ухабах, пассажиры тесней жмутся друг к другу. Снежная пыль из-под задних колес завихряется и оседает в кузове. На правом скате монотонно и раздражающе хлопает перемычка. Машина идет быстро.

Саша сидит напротив Сони и глядит поверх ее головы на убегающие деревья. Соня молчит. Молчат и остальные путники.

«Хоть бы перемычка оборвалась, — тоскливо думает Саша. — Остановиться бы, побыть на одном месте, чуть-чуть поближе к Гале. Или мотор бы заглох. Зачем так быстро? Взглянуть бы одним глазком. Не разговаривать даже. Уехал, не простился… Да разве можно было прощаться? Не выдержал бы, остался. Нет, пусть не обрывается перемычка. У него крепкий характер: он переборет себя. А вот и Соня сидит напротив. Она молчит, понимает его состояние. Чуткая! Ведь правда, она немного похожа на Галю? Кроме того, она девушка славная, с мягким характером, замечательный товарищ. Будет хорошей женой».

Звенят провода. В ясный день и в плохую погоду, зимой и летом, в стужу и зной поют провода свою бесконечную песню. Над лесами и реками, над оврагами и разъезженными колеями дорог, от села к селу, от города к городу протянулись они, то покрытые пушистым инеем, то увешанные каплями дождя, то повисшие от палящей жары, протянулись и несут людям новости, радость, счастье, а подчас и тяжелое горе. И там, где давно не ступала нога человека, над буреломом вековой тайги, вдруг раздастся мелодичный и печальный звон: это провода понесли в далекий район важную весть. Вспорхнут с них ласточки, начав описывать в небе круги, поднимет голову удивленный бурундук, вздрогнет и остановится лисица, крадущаяся с добычей в зубах, а провода неумолчно и нежно звенят и поют над лесом.

Многие думают, что в песне проводов повинен один лишь ветер. Но, по-моему, это не так. А разве Лида, которая с раннего утра садится за коммутатор, играет в этом деле последнюю роль? По-моему, именно тонкие Лидины пальцы, быстро пробегающие по штепселям, вызывают к жизни далекую песню проводов. Переставит она штепсель из одного гнезда в другое — и сразу зазвенит линия, протянувшаяся на десятки верст. Вот каким огромным музыкальным инструментом владеет эта небольшая синеглазая девушка, в которой на первый взгляд никто не заметит чего-либо особенного.

Придя на работу, Лида садится к коммутатору, надевает гарнитуру, и мир вокруг нее оживает. Слышны шорохи, трески, далекие приглушенные разговоры. Мир говорит, спорит, жалуется, смеется… Наконец вздрагивает, поднимается и начинает дрожать лепесток вызывного клапана, и чей-то могучий бас рычит: «Станция! Алё! Дайте гараж!» Это значит, что рабочий день начался…

Лида работает четвертый год и уже распознает многих абонентов по голосам. «Ага, это звонит Володя с участка… Сейчас он скажет: «Лидочка, дай, пожалуйста, леспромхоз». А это Иван Дмитрич из МТС. Он попросит: «Девушка, соедините с райкомом». А вот и Паша Рыбников с нефтебазы. Этот начнет долбить: «Станция, станция, станция! Мне бы Семенов хутор! Станция!»