Андрей даже побаивался этой какой-то тайной, колдовской женской силы. Раскроет он рот, чтобы заметить, что вроде пора баню топить, а она говорит как бы между прочим:

— Сегодня баню затоплю.

Он с утра никогда не завтракал, вставал рано, уходил поработать что-нибудь. Есть поговорка в наших местах: «Завтрак заработать нужно». Вот возвращается Андрей к завтраку, шагает тропкой через зеленя и думает: «Хорошо бы горячей ватрушки с картошкой». Приходит, умывается, садится за стол, а жена ставит перед ним ватрушки с картошкой н загадочно улыбается. Смотрит Андрей на нее в недоумении: как будто не намекал ничего…

И так во всем. Чудилось иногда Андрею, что жена знает его лучше, чем он сам себя. Это даже немного пугало.

Но уж где мог он показать себя, то и показывал. Работал много, споро не только на тракторе, но и дома. Ломил, как говорят здесь, вовсю. Дом, баня, двор — все было возведено своими руками. Пахал, сеял, косил, молотил, строил, — чего только не делал! И все ему казалось нипочем.

Почетными грамотами у них была завешана в доме целая стена. Частенько сиживал он в президиумах, хотя никогда и не выступал.

Если бы ему сказали, что ради спасения жены нужно отнести ее на руках за пятнадцать верст, он отнес бы. Если бы в доме случился пожар, а жена оказалась внутри, он бы растащил дом по бревну. На все хватило бы у него силы. А вот какой-то дурацкий вирус, которого и не увидишь, и кулаком не убьешь, положил его красавицу жену в гроб.

Когда Андрей стал все вспоминать, то сначала проклял бога, если все-таки он есть, в чем Андрей сильно сомневался. Затем проклял людей, которые в глаза и за глаза жалели его. И, наконец, проклял день своего рождения, себя и решил себя убить.

А для чего ему было теперь жить? У него была одна жизнь, одно счастье. Другого он не желал и не требовал. Теперь его счастье было в могиле, а он был на этой земле один, без счастья.

Вот и ходил Андрей на кладбище. Расположилось оно в сосновом бору, на самом высоком и крутом берегу реки. И видно оттуда далеко-далеко. Обрыв берега весь в желтом песке, к селу тянется дорога, покрытая толстым слоем пыли, а вокруг зеленые луга, а за рекой молодой березняк и сосняк.

Тепел и солнечен был тот август. Горели огромные закаты, а по ночам мигали над горизонтом зарницы и мягко крапали мелкие дождички. Так густо наливалось все земной силой, но Андрей все ходил на кладбище. И уже тайком прихватывал с собой водку.

Раньше выпивал он совсем мало. Но как стал выпивать на кладбище, то напивался. И вспоминал, и плакал, и снова выпивал…

В тот самый день была жарынь. Андрей пришел на свое место и сел на скамейку. Ограда уже блестела голубой покраской, скамейка тоже. Все выглядело сделанным тщательно и добротно, красиво и ладно. Но земля на могиле была пока желта, мертва и гола.

Андрей выпил, и вдруг его неудержимо стало клонить в сон. И решил он поспать на приготовленном для другой могилы, для себя, месте. Он вытянулся на теплой земле, подстелил под голову пиджак, и последнее, что увидел он перед сном, была могила жены и на ней, совсем близко от его глаз, маленький, слабенький, нежно-зеленый росток.

Спал Андрей долго и трудно, с путаными, страшными снами. Проснулся под самый вечер с дикой головной болью и опять увидел перед самыми глазами могилу жены и росток на ней.

Но что это? Или почудилось ему, или, засыпая, различал он все плохо, но росток оказался значительно выше. Андрей сел, недоумевая. Не мог же стебелек вытянуться за время его сна? Однако нет, росток действительно стал выше. И зеленей. И уже отбрасывал маленькую тень.

Андрей приклонился к самой могиле и разглядел среди комочков земли десятки, сотни зеленых точечек. То были ростки, а он мог поклясться, что еще вчера их не было.

И тут, на этой голой, мертвой земле, поднималась, рождалась жизнь. Андрей поднялся, выпрямился во весь рост и стал глядеть за реку. По воде бежала рябь, гонимая вечерним ветерком, на луга ложились закатные тени, стекла в избах села блестели, пахло лесом и свежим сеном.

А он смотрел на свое село, на теткин дом там… А ведь у дома сейчас играли два ростка его жены, два его ростка, два белоголовых мальчугана. Как он посмел забыть о них, как он посмел относиться к ним так все это время? Андрей застонал и взялся за болевшую голову обеими руками. Вот он думал только о потере своего счастья, а не подумал о потере счастья еще у двоих.

Вечерело, и тени бежали по лугам. И пахло уже росой и рекой. Андрей накинул пиджак, взял недопитую бутылку, низко поклонился могиле, закрыл ограду и пошел. Подойдя к обрыву, о и увидел рыбаков, лодку, костер. Река вверх по течению пылала, солнце падало прямо в воду. Дышалось легко, мычало на лугах стадо, за ним, покрикивая, ехали на лошадях пастухи. Бренчали шаргунцы. И столько было звуков и запахов, что Андрей поразился.

Он размахнулся и швырнул бутылку в реку. Она плюхнулась далеко и звучно. И тотчас возле нее метнулась с бурным всплеском большая рыба. Все рыбаки, стоявшие и сидевшие вверх и вниз по реке, как по команде, повернули головы в сторону плеска. Андрей видел все это, слышал все это, понимал все это.

Он снял сапоги, — спустился к реке и умылся. Сапоги не стал надевать, земля еще не успела остыть. Андрей взял их в руки и пошел.

Его чуть пошатывало, как после тяжелой болезни, сухо было в горле, болело в груди, но он шел, с наслаждением ступая по теплой пыли дороги, и все прислушивался, что творится но сторонам.

Андрей шел, полузакрыв глаза, — на этой исхоженной сотни раз дороге он не споткнулся бы и глухой ночью, — шел по дороге от кладбища к селу. А перед его внутренним взором стоял тонюсенький, тянувшийся вверх росток и два его мальчугана.

В конце марта у Мишки Копылова начинается бессонница. Днем он работает, как обычно в это время, через пень колоду, вперевалку, оставляя без внимания насмешки и замечания работающих вместе с ним. Угрюмо зевает, кажется, ждет не дождется ночи.

А ночью ему не спится. Он ерзает и ворочается на постели, не отвечая на сонные призывы жены угомониться. Потом не выдерживает, встает, накидывает на майку полушубок и валенки на босу ногу. Выходит на крыльцо покурить.

Крыльцо у его избы без перил и без крыши: просто срублена и приставлена лестница с широкими ступенями. Мишка приваливается плечом к косяку, курит и смотрит на осевший от капели и солнца сугроб возле крыльца, вдыхает запах подтаявшего снега, всегда тревожащий предчувствием чего-то, что должно произойти, предчувствием перемен.

В глухоте этой ночи, которая нависла над Ушаковой, над районом, а может, и над всей землей, — ни скрипа, ни огонька. Все в Ушакове спят, небо заволочено тучами, и только иногда, если стоять долго, послышится случайный и чаще всего непонятный звук.

Но вокруг не безмолвие. Вот у нала капля: «пуль». Живут шорохи. То ли садится снег, то ли комки падают с еловых и сосновых лап. Похоже, что оживает что-то большое, и вздыхает пока потихоньку, и шевелится чуть-чуть, вздрагивает.

Мишка стоит до тех пор, пока сырость не подбирается к телу, затем, вздохнув, уходит в дом.

А в одну из таких ночей вдруг замирает все, потом тишину рвет глухой треск, а за ним пойдет гул, шипенье, неясное скрежетанье. Сразу, неизвестно откуда, прибегает ветер, сначала теплый, потом холодный. Напахнет и мокрой елкой, и прелой соломой, и свежестью открытой воды. Это уже апрель, это на реке ломает лед.

Тогда-то Мишка решительно кидает папиросу, идет к себе на постель и спит остаток ночи беспробудно, без снов.

На следующий день он не выходит на работу, собирает вещевой мешок, натягивает сапоги, ватник и под вечер, крадучись, в сумерках, словно боясь встречи с кем-то, отправляется из Ушакова.

Ночует он в гостинице приречного городка. Утром не сразу идет в сплавную контору, сначала прогуливается вдоль реки, смотрит, где соймы, где что делается, ищет старых знакомых.