— Ой, вовремя вы приехали. Ладно, что рысак у нас знаменитый. Мы с зоотехником и с доярками замучились. Что и делать, не знаем…
Долго пришлось Кольке ждать. Ждали и люди у коровника. Только изредка словами перебрасывались, больше молчали. Беспокоились.
Наконец заскрипели ворота коровника, и вышли ветврач с председателем. По их виду все поняли: ладно обошлось, по-хорошему получилось.
Председатель задерживал ветврача, перекусить приглашал. А тот отказывался: некогда, мол, поеду.
Тогда помог ему председатель поудобнее в тарантасе усесться и Кольке доверительно шепнул, точно приятелю своему:
— Как следует довези. Спроси, любит ли быстро-то ездить. Ты, Николай, молодец. Не задержал. Задание по-боевому выполнил. На-ка денег: в райцентре заночуешь, завтра полегоньку приедешь. — И прибавил: — Силен врач. И Сендега хорошо себя чувствует, и теленка сумели спасти. Здоровый бычок. Килограммов на сорок пять! Доярки успели уж Спутником окрестить.
Обрадовали Кольку слова председателя: он даже покраснел от гордости, что молодцом его Илья Васильевич назвал.
А когда проезжали деревней, Колька, сдерживая танцующего в оглоблях Агата, услышал, как канючит сзади ребятье:
— Дядь Ко-оль! Ну, прокати-и!
Екнуло у Кольки от гордости сердце, но он и виду не подал, а только обернулся и, подражая деду Васюхе, внушительно потряс кнутом:
— Я вот вам, сорванчонкам!
А ребятишки будто того и ждали. Как же, ведь человек, едущий на самом Агате, обратил на них внимание! Рассыпались по обочинам с отчаянным хохотом…
Так вот и потерял Колька обидное прозвище и приобрел новое, уважительное обращение, которое было первой ласточкой будущей трудовой Колькиной славы.
Это было недавно, это было давно (маленькая повесть)
I
Вот уже много лет связан я с редакциями. И люблю в них бывать — в любых, а особенно в газетных. Если хорошенько поразмыслить, то, пожалуй, на свете есть три места, где я чувствую себя в своей тарелке: природа, — ну, это свойственно многим, стадион и редакция.
Правда, сейчас я вхожу в редакцию своим человеком, завсегдатаем. А ведь было время, когда я вошел в деревянный домик редакции районной газеты с чувством благоговения, как верующий в храм. И немного грустно и жалко того времени.
Привел меня в редакцию спорт. Я занимался спортом и писал о нем, а районная газета печатала мои репортажи. Потом редактор решил сделать из меня районного газетчика, настоящего, штатного журналиста.
Его надо понять, товарища Киселева. Если я в дальнейшем как-нибудь задену его, обижу словом, не надо вполне соглашаться со мной. Ему приходилось очень трудно. Очень. И причин тому было множество: нелегкие послевоенные годы, неурожай, а газета должна быть бодрой, недостаток образования, а газета должна быть умной, абсолютная зачастую непригодность сотрудников, а газета должна быть грамотной. Газета вообще должна быть газетой: поднимать, призывать, учить и все такое прочее.
А какое тут прочее, когда заместитель — вечно болеющая женщина, в прошлом председатель колхоза, но газетчик, само собой, аховый. И все другие в том же духе. В лучшем случае — с десятилеткой. Один лишь ответ-секретарь был настоящим газетчиком, окончившим КИЖ. Но он сидел на расклейке макетов, а не занимался творческой работой, ибо его нельзя было отпускать в командировки: трудно он из них возвращался.
Ну что ему было делать, товарищу Киселеву? В газету не шли. Факультеты журналистики еще только открывались, да их первые выпускники позарез были нужны в областях и в центре. И хотя в маленьком городке, затерянном в целой подзоне восточноевропейской тайги, промышленности почти не было и для довольно значительной категории служащих выбор был далеко не велик, в газету шли туго, чуть ли не в порядке партийного поручения.
Время было такое: не хотелось спокойному интеллигенту вместо своей привычной работы мотаться по грязным, расхлестанным дорогам и отвечать за каждое сказанное и написанное слово. По выражению одного известного журналиста и писателя, уже наступала оттепель. Но когда оттепель начинается в Москве или в другом большом городе, то на юге настоящая жара, а в наших северных лесах еще холодок. Теплые ветры доходят к нам не скоро. И смотришь, бушует на реках половодье, а в лесу еще санная дорога. Снег-то сошел, но держится ледок, называемый по-местному «череп».
Вот и приходилось товарищу Киселеву набирать штат случайный, не по душе. Приглашать таких, как я, зеленых, голубых, необученных сосунков.
А я пошел в редакцию с радостью и гордостью. Чего, казалось, лучше — стать журналистом, играть в футбол и писать репортажи со стадиона.
Действительность, как это всегда бывает, сразу же опрокинула все мои ожидания. Я был определен литсотрудником в отдел сельского хозяйства и о спорте должен был временно забыть.
Впрочем, не совсем. Ибо мне был выдан много повидавший на своем нелегком веку красный «ХВЗ».
О город Харьков! В те годы ты породил и поставил на всесоюзный рынок дорожный велосипед. По нашим дорогам в некоторые дни, а иногда и месяцы можно было передвигаться лишь пешком, на лошади (только верхом), на танке и конечно же на «ХВЗ».
О город Харьков! То был велосипед редчайших достоинств и крепости. Правда, полдороги он ехал на седоке, но иногда и вез его, давал хозяину роздых. Он скрипел и трещал, буксовал в грязи и восьмерил в песке. Он был ремонтирован десятки раз местными умельцами в мастерской МТС. Но он все переносил стоически, и вечная ему хвала.
До меня на нем ездили многие. Последним хозяином являлся прежний завотделом писем, уволенный из редакции за явной глупостью. Велосипед стонал под его стокилограммовой тяжестью, но терпел.
Теперь велосипед стал моим под расписку. Кроме меня, ездить на нем было некому: редактор выезжал редко, пристраиваясь обычно на райкомовский «газик», ответсекретаря в командировки не пускали, а мой непосредственный шеф, бывший председатель, был одноногим. Остальной штат редакции состоял из женщин, которые на велосипеде ездить не умели, да и не хотели.
Товарищ Киселев обычно собирал нас на планерку перед новым номером. Мы входили в его небольшой кабинет, располагались и, достав блокноты и карандаши (шариковых ручек еще не было, скачок прогресса еще только готовился), ждали.
Товарищ Киселев перекладывал бумаги, сурово думая о чем-то. Он всегда думал, и это совершенно точно, что думал о газете. Он был мучеником газетной полосы, ее крепостным, ее рабом. И, пожалуй, каждую минуту он ожидал ошибки в своей газете, ожидал уверенно, чувствуя определенную неотвратимость этого и последующего за этим возмездия.
Наконец он поднимал голову и выжидательно смотрел на нас. Тонкие его губы, казалось, навсегда сложились в недоверчивую, ироническую полуулыбку. Ибо он точно знал, что ничего нового и определенного, да просто ничего путного от нас он не услышит.
Был товарищ Киселев невысок, одевался по тогдашней моде — в сапоги, тем но-синие галифе и нечто среднее между гимнастеркой и толстовкой. Лицо у него было большое, блеклое, мятое, болезненное. В общем, какое-то всегда усталое. Но глаза смотрели проницательно и настойчиво.
— Ну, — говорил он, — кто что предложит в номер?
Наступала театральная пауза. У большинства сотрудников мозговые извилины были заполнены думами о домашних делах, разными хозяйственными, бытовыми вопросами. О номере толком никто не размышлял: это была какая-то абстракция, неопределенность, туманное пятно.
— Давайте, Татьяна Васильевна, — со вздохом начинал поголовный опрос редактор.
Он выслушивал наши робкие попытки сказать что-то о плане будущего номера, иногда кое-что записывал толстым синим карандашом, а выслушав, легонько пристукивал ладонью по столу, как бы прихлопывая неразвившиеся ростки нашей инициативы.
— А делать будем вот что, — говорил он.
И каждый получал конкретное задание, чаще всего не совпадавшее с его тайными надеждами. Надежда же у большинства была одна: отсидеться в редакции до следующего номера, разбирая и обрабатывая редкие письма. Я на это не рассчитывал и этого не хотел. И всегда рад был услышать:
