На вокзал он едет не на автобусе, а в такси. Ночной город провожает его шуршанием машин, голосами многочисленных гуляющих, огнями реклам.
А в поезде его охватывают воспоминания, тоска, и он долго не может уснуть.
Он вспоминает, как ехал в этом же поезде в сорок седьмом году из деревни. Убегал от голода. Как пристроился сначала грузчиком, а семья жила у дальней родни. Как пошел потом на стройку, а семья жила в бараке. Как, наконец, оформился на мебельный комбинат — столяр он был первеющий. И как дали его семье благоустроенную квартиру.
Кряхтит Алексей, ворочается, а когда засыпает, проводник начинает трясти: через час его станция, надо подготавливаться вылезать.
На станции предрассветная полутьма, но есть такси. И Алексей радуется: не придется, как в прошлый год, пешком добираться до аэродрома.
Он едет на аэропорт, толкается у листка с записью, спорит у окошечка кассы: проделывает все, что и каждый из пассажиров, вплоть до попытки проскочить без очереди. И в одиннадцать взмывает на маленькой двукрылке в небо. Летит Алексей Тюляндин на родину, а под ним леса да леса да изредка поля. И речки так причудливо извиваются. И деревеньки видны, и старые, обшарпанные колокольни. В общем под ним места знакомые и родные.
Когда самолет делает круг над районным центром, Алексей не выдерживает и кричит соседу, тыча пальцем в иллюминатор:
— А вон МТС! Видишь? А вон райком! А это госбанк.
Давным-давно все учреждения переместились, а МТС давно уже так не называется, но для Алексея все по-старому, все на своих местах.
От аэродрома он тащится к почте, потом к леспромхозу: везде ищет машину до Ершова. Машин нет, они ушли с утра. Алексей ругает местные порядки, горячится, выпивает и закусывает в чайной. И тут неожиданно находит транспорт. Едет порожняком на лошади даже дальше Ершова молодой возница, Алексей рад и этому: трясет, да везет.
Выехали после обеда. Дорога была грязна после вчерашнего дождя, и возница не очень понукал лошадь. Но она и так ходко шла. Крепкая такая лошадка, кругленькая.
Лошади теперь в редкость. Когда был трехплановый по мясу год, сдали их почти что всех в этих местах. Больше трех планов выполнили и без лошадей остались.
Алексей поговорил с возницей об этом, о том, что раньше-де все на лошадях, а теперь-де на машинах. А потом стал смотреть по сторонам.
И до чего же удивительно праздничный мир был по сторонам. По обоим бокам черной и блестящей от жидкой грязи дороги стояли промытые вчерашним ливнем ржи. Вдалеке на скатах светло зеленели льны. Виднелись и овсы, и клевера. И так шло до самого леса.
А от темного на всем светлом леса, из-за глухой, известной плохим характером сельчан деревни Большой Овраг выплыли на яркое небо один за другим кучевые облака. Проходили они быстро, некоторые из них были темными и грязными: видать, остатки вчерашней грозы.
Тени бежали по полям и логам. Солнце вырывалось из-за облаков и слепило. Видно, ветрено было вверху. А внизу-то так тепло, и свежо, и хорошо установилось. Во всех кустах при дороге птицы пели. И дергач в логу кричал, несмотря на то, что был белый день.
Алексей жадно выспрашивал возницу о травах в нынешнем году, о хлебах, о скотине. И чувствовал себя все более и более деревенским.
Брала его обида, что покинул он эти места. Не от хорошей жизни покинул. Сердился Алексей на все и на всех и думал: а не вернуться ли сюда обратно? Работник он что надо. Да и жена ему не уступит. Отгрохал бы он в своей деревне дом всем на зависть, украсил бы наличники резьбой. Ах, проста и понятна ему деревенская жизнь!
Но нет, Алексей. Срезанный гриб не прирастет к корню, вырванный стебель не природнится к своему комочку земли. Чужой ты деревне, и она для тебя чужая. Насквозь ты стал городским. А это так, воспоминания одни. Одно слово — мечты.
Мечтал Алексей, глядел и раздумывал. И вдруг увидел в стороне от Ершова, к которому уже подъезжали, колодезный журавель своего Плетешова. Начал он привставать, поглядывать, не выдержал наконец, слез. И тропкой, напрямки, через хлеба и льны, минуя Ершово, потащил свой нелегкий багаж к родимой деревне.
Уже два дня живет Алексей в Плетешове, у сестры. Много напланировано им было при отъезде из города: в лес ходить по ягоды, по грибы, купаться, помогать на сенокосе, рыбу ловить, спать на сеновале. Но пока что сумел только часть родни обойти, часть подарков раздать. Везде угощали, везде длинные разговоры завязывались. И спит пока Алексей в избе: на сеновале куры рано будят и полог не налажен.
А вот сегодня пришли из Михайловского — звать на Иванов день.
У каждой деревни свой праздник. Справляют его твердо. И вот что интересно: церкви не то что в сельсовете, а и во всем районе нет, в бога почти никто не верит, а праздники справляют.
Давным-давно потерялся их религиозный смысл. И названия путают. И к чему все это относится, никто, кроме древних старух, не знает. Но положено деревне раз в году гулять, и она гуляет.
Новый председатель решил покончить с этой «пьянкой в рабочее время» и предложил на общем собрании отменить «все это хозяйство» — так он и сказал — и установить осенью один для всех праздник урожая.
Все согласились. Проголосовали. Стали теперь справлять праздник урожая. Ну, а старые точно таким же манером, то есть по-прежнему, продолжали отмечать.
Потому что интересно это — в другую деревню сходить, к родне, посмотреть, как там у них. Потом к тебе придут. И так далее.
День отработают, вечер гуляют. Ну, а на следующий день и председатель махнет рукой. Известно, какие на следующий день работники.
Во второй половине дня пошли большой компанией и с гармонью в Михайловское. Алексей в шляпе и с чемоданчиком. Подарки понес. Шел он, как уважаемый гость, в середине гурьбы.
Пришли к Петровану. У того две избы — зимняя и летняя. Летняя только что выделана, в ней и гуляли.
Полы новые, стены новые, потолки новые. Не почерневший еще мох из пазов торчит. Столы стоят углом, покрыты чистенькой ряднинкой.
На столах закуска. Много закуски с квасом. Холодец с квасом, печенка с квасом, просто окрошка. А все потому, что после варки пива остается дробина. И нет лучше исходного продукта для кваса.
Из окон летней избы видны поля па две стороны да недальний бор. На третьей стороне окна выходят во двор. И тут стоят еще кормозапарник и чан, которые Петрован не успел увезти.
В кормозапарнике перепаривали солод. Много пива варили, на шесть пудов. Потом в чаи все это переливали и туда кидали раскаленные камни, а после хмелем веселили и закрывали наглухо.
Руководил всем Ларионыч, опытный старик. Это мудрое дело — пиво сварить. А Ларионыч хорошо может. Изготовит и медовуху, если надо, и местное пиво сварит, и вологодский «шатун».
Ларионыч пива на вкус не пробовал, а все зачерпывал да на досочку капал. Посмотрит на каплю, подумает, скажет: «Пора сливать».
Выбьют деревянную пробку, подставляют закрытые бочонки-лагуны. Волокут лагуны в подполье. Остынет там пиво. И вот налили его в огромную деревянную чашу — нарушу, — и пошло оно по кругу. Совсем как в древней Руси. А на дворе лето и как раз вторая половина двадцатого века.
Чарушу сразу не хватай — неприлично. Попроси отпить хозяина. Он для видимости приложит к другому краю губы, а ты пей сколько влезет.
Народу набралось уйма. Кругом ближняя и дальняя родня. В Плетешове, Ершове, Дороговице, Шубине, Малом Выселке, Пазганах. Да повсюду.
Молодежи льют пиво в отдельные чашки и стаканы, а народ постарше пользуется чарушей. Ходит она из рук в руки.
Ломают пироги-рыбники. Рыба тут запечена прямо с чешуей. Отломишь верхнюю корку, возьмешь рыбу за кожу. Снимается сразу кожа, и лежит рыба, белая, раздетая, исключительно даже вкусная.
У молодежи уже и песни пошли. Современные. У старших — разговоры. Но вдруг вышла на середину тетка Петрована, крепкая еще старуха, и начала:
— В хороводе людей мало, веселиться не с кем стало…
Посыпались бабы постарше из-за стола, встали в хоровод. Поют, других вызывают. Пройдут около Алексея, пропоют:
