Окна в доме лесника, под стать самому дому, были большими, светлыми, чистыми. Летти и Ваня разом посмотрели на ярко-красную после дождя прогалину за озером.
— Я там не стал почему-то строиться, — раздумчиво, вроде для себя, сказал лесник. — Он ведь как-то людей старался сторониться, а я тут на дороге на самой. А он все поглуше забивался, вишь, куда заехал. Аж на ту сторону. Туда и подъезд-то плох. А я дурак — на дороге. Вот и ползают всякие шатающие по сеновалам, — озорно подмигнул он обоим.
Лесник закурил и продолжал, обращаясь к Летти, то ли полагая, что ей не известно это, то ли больше для самого себя:
— Оно так. В стороне. Он, говорят, считал, что неправильно его покулачили. Хотя не спорил, не противился. А ушел сюда, в лес, с женой и дочкой и здесь строиться начал.
В деревне думали, что он на новую власть косо смотрит. Может, и такое было поначалу. Я ведь мальчишкой его помню: шибко угрюм был. Боялись его ребятишки. А охотник первеющий. Белку в глаз. Тем и жил. Да серой, да лыком, да углем, да корьем. В лесу, если руки приложишь, жить мо-ожно.
А дочку выучил. В институт пошла. Ее-то я плоховато помню. Ну, а перед началом войны приехала к нему. Хозяйка у него померла, он бобылем жил.
— А как они под немцем остались? — спросила Летти.
— Остались, да и остались. Не успели или еще как… Не они одни. Пришел фашист. Вдруг она к ним служить пошла. Переводчицей. Она ведь на эти, на иностранные языки кончала.
По селу, понятно, сразу говорок: вот где, мол, вылилось. Вот, мол, какой батька, такова и дочка. До него, видно, такое доходило: он в селе за тем, за другим частенько бывал.
Она с одним офицером все на лошадях каталась. Прогуливались, значит. Усядутся и ездят. Она в штанах. Зло, конечно, на них. Такая, сякая… Однажды к нему сюда поехали. На этот самый, на Кошель.
А он подстерег их. Белку в глаз… Офицера наповал и ее. Избу запалил и в леса ушел. Наверно, к партизанам. С тех пор и сгинул. Фашист с собаками искал. Где ж его найдешь? Возьми вот и меня… Попробуй найди. Леса у нас славные… А пожарище так чего-то и не зарастает.
Ваня и Летти посмотрели на полыхающий красным прогал. Взглянул туда и лесник.
— Ну а после… Да это вы знаете. Выяснилось, что она разведчицей нашей была. Вот тебе и раз. А ему откуда же? Обелиск вот ей теперь стоит…
Летти и Ваня слушали то, что рассказывал лесник, и все глядели в окно. Она уже слышала эту историю не однажды, а Ваня знал ее с детства. Однако здесь, в доме лесника, рассказанная им, она зазвучала как-то по-иному, чем в селе.
— Вот и выходит, вот и получается, — сказал лесник, вставая, — что жизнь, она тоже как большой лес. Идешь сквозь него и не знаешь, что вон за тем деревом ждет. Только в лесу можно и возвернуться… А в том лесу, — он махнул рукой, — обратного ходу не предвидится…
Вошли в прохладу, чистоту, свежесть. Дождь совсем перестал, но туча не ушла пока, и было сумрачно. На копчике каждой иголочки стоявшей неподалеку сосны висело по миниатюрной капле. «Миллионы капель», — подумал Ваня. Лесник сказал:
— Град где-нито выпал. Холодно. Счастливо вам.
— Спасибо! — сказали они в один голос.
Теперь перед ними была уже не тропа, а широкая просека с наезженной дорогой, после дождя сырой, в лужах. Лесник ушел в противоположную сторону, а Летти прицепила босоножки к книгам и зашлепала но лужам босиком. Ваня шел рядом.
«Странно, — думал он. — Как странно… Вот они мои, знакомые с детства места. Лес наш. Такая тишина. И вдруг война. Фашисты. Смерть. Это здесь-то смерть? В этой тишине и красоте? Неужели? Здесь?! Неужели такое может повториться?»
Он стал воображать себя партизаном, командиром, конечно. И что Летти у него разведчица. Она смогла бы, она, чувствуется, смелая… Он вообразил, как они ходят лесами, совершают боевые операции, живут в землянках. Представлял, воображал и рассмеялся собственным мыслям.
— Ты чего? — спросила Летти.
— Да так, — ответил Ваня. — Сеновал-то закрыть не догадался.
Еще ему подумалось, что для того и служил он и служат еще его товарищи, чтобы здесь, в этих лесах, в его лесах, было всегда так же тихо, свежо, душисто и празднично.
Начали полетывать, попискивать оживившиеся после дождя комары. Летти шлепнула свободной рукой одного, усевшегося на ногу, и сказала, обходя лужу:
— У нас, как в Москве. Только дома пониже да асфальт пожиже…
И без всякого перехода, ни к тому ни к сему, прибавила:
— Убежишь ведь.
— Чего-чего?!
— Убежишь… Саня Дурягин, Миша Чесноков тоже со службы пришли. Погуляли, погуляли, да и долой. Саня в армии специальность получил. Радист. На аэродроме устроился. Мишка в узел связи ушел. Не держатся на селе. А ведь у нас заработки неплохие, — словно уговаривая, докончила она.
Небо очищалось. Чуть различимые прошли два реактивщика, вспахивая небо расплывающейся бороздой. Летти и Ваня встали и смотрели вверх. Летти повторила как-то жалобно:
— Убежишь.
— Да брось ты, — недовольно поморщился Ваня. — Никуда я не убегу, не для того приехал. Мне и в армии на сверхсрочную остаться было можно. Вернулся ведь.
Он подумал о своих друзьях Саньке и Мишке. И тут же ему подумалось, а неплохо бы выстроить такой добротный и чистый дом, как у лесника. Там же, в Кошеле. Да и жить-поживать в нем с этой девчонкой, у которой такое вертлявое имя… Он смутился этих дум и покраснел.
А она все поглядывала на него, словно по выражению его лица могла с определенностью проверить, не обманывает ли он, на самом ли деле хочет и собирается остаться в Горшкове.
— Пошли-ка, — сказал Ваня.
— Ну пошли, — вздохнула она. — Теперь быстро доберемся.
Скоро наметился выход из просеки. Лес на ее конце расходился раструбом, и много света было впереди. И вдруг совсем расчистилось небо, хлынуло солнце. Загорелись мириады капель на ветвях, пошел парок от луж и травы.
Вышли па чистое место. Отсюда было видно далеко: поля, скаты, лесные гривы. Завиднелись отдельные крыши Горшкова. Летти сказала:
— Вот и прошли лес.
— Не сразу-то, — задумчиво произнес Ваня.
— Чего не сразу?
— А помнишь, он про лес говорил? Потопаешь сквозь такой…
Горшково расположилось по двум скатам, сбегавшим к тихой речке, что текла через село. Крыши сейчас были вымыты и блестящи, промытыми выглядели и деревья. По заросшим мелконькой травкой улицам только что сбежали потоки.
У Вани дрогнуло сердце. Он поставил чемодан и смотрел, смотрел… В момент отыскал свой дом, дома друзей. Какой-то холодок пробегал в груди. А в воздухе стало и прохладно, и тепло одновременно. И уже пели птицы.
— Смотри-ка, смотри! — выдохнула Летти.
Из-за дальних увалов встала крутая, к вёдру, радуга. Одним концом она уходила в леса, другим упиралась в длинное белое здание под железной крышей, расположенное в центре Горшково.
— Прямо в мой клуб, — сказала Летти.
А он так был рад встрече с родными местами, такой она была тревожащей и прекрасной, как только мечталось ему. И захотелось сделать что-нибудь приятное этой приезжей девчонке, которая чувствует себя своей на его родине, называет знакомое здание — «мой клуб» и даже уговаривает его остаться здесь. Теплое чувство захлестнуло его.
— Давай-ка, — сказал он, неуклюже отбирая у нее книги. — Поухаживаю… И мне для равновесия на обе руки нужно… не на плече же чемодан вносить. Я бы и раньше взял, — прибавил он, смущаясь, — да чемодан больно тяжелый. А ты вон какая… Молодая. Ну, вот я дома.
А она глядела на него во все глаза, словно узнавала, узнавала… И, запинаясь, спросила:
— A-а ты… чей будешь?
— Да председателя сын. Александра Сергеича. Иван, в общем, Александрович, — улыбнулся Ваня. — Пошагали.
— А ну-ка давай обратно, — сказала она, сердито сводя брови к переносью. — Ишь быстрый какой! А я-то… Разговорил, повыспросил, — с сердцем добавила она и потянула к себе книги.
— Да брось ты! — тоже рассердился Ваня. — Что ты думаешь, я батьке докладывать буду? За кого принимаешь? Может, он и на самом деле недопонимает кой-чего, — сказал он потише, — со стороны видней. А мне он батя, да и все.
