Никольский прижимал указательным пальцем правой руки очки к самому переносью. Оправа была чуть великовата, а он видел лучше всего, когда очки сидели точно на положенном месте. Он смотрел по сторонам, продумывал, о чем будет говорить в сельсоветской библиотеке, и слушал, как густой рык мотора поднимается временами октавой выше, то поет и звенит, то недовольно снижает голос.

«Не мотор, а оркестр», — подумал он.

Перед отъездом он зашел на работу к своему приятелю — редактору областной молодежной газеты. Посидели, поговорили. И редактор стал предлагать ему:

— Ты можешь, как член обкома комсомола, и актив там собрать. Или какую-нибудь лекцию прочитать. Анкету по рукам пусти. Да ты сам знаешь, что сделать, чего тебя учить. В общем, ты мне статью привози. Или пару. Поразмышляй о культуре села. О том, что у них есть, что хорошо. А чего нет, чего не хватает…

«Всего у них не хватает, — думал сейчас Никольский. — Я там буду смотреть, как у нее открытый доступ организован, заполнение формуляров проверю, насчет передвижек, прочее. А она пусть актив, хотя бы небольшой, соберет. Да соберутся. Я им расскажу… Не часто к ним из области приезжают. Из района-то, наверно, и то…»

Он очень много прочитал за последнее время и периодики и новых книг. И так ему хотелось говорить о Сэлинджере и Хемингуэе, о слабостях молодых прозаиков, о четвертом поколении писателей и так называемом «пропущенном» поколении. О научной фантастике. И о кино. И об архитектуре. И о Кустодиеве. И почему-то о демографических проблемах.

Он понимал, что его выступление, его попытка приобщения сельской комсомолии к непреходящим ценностям мировой культуры может оказаться очень сумбурной из-за обилия материала, переполнявшего его голову и сердце, и не переставал компоновать свою лекцию, оформлять ее в своем воображении, сжимать и выделять самое значительное и наиболее интересное.

Настроение у него становилось, как бы выразился редактор молодежной газеты — его приятель, боевым. И Никольский начал всерьез обдумывать статью о сельской культуре, то бишь о культуре на селе, а попутно составлял вопросник, который он в виде небольшой анкетки сделает с библиотекаршей и пустит по рукам комсомольского или там библиотечного актива. А многие ответы на вопросы он использует потом в своей статье и проанализирует их.

Библиотекаршу он не знал: она была новенькой. И на последнем совещании в областном центре не присутствовала — болела. Но он знал, как ее зовут, и то, что она окончила библиотечный техникум вроде бы даже в Ленинграде.

— Ей сейчас, в начале работы, такая помощь как манна с неба, — пробормотал он самому себе.

— Чего? — откликнулся шофер. Было поразительно, как он расслышал невнятное бормотанье за шумом мотора. Слух у него, видимо, был исключительный.

— Устаете, говорю, наверное, в дорогах? — льстиво сказал Никольский, соображая, что километров пятьдесят уже отмахали, а еще ни разу не перемолвились.

— Всяко бывает, — охотно отозвался шофер. — Вот с полмесяца назад новую машину гнал из Арзамаса, тогда здорово устал. День и ночь в кабине. Гостиниц по дороге для нашего брата не настроили, а в города заезжать, куда машину ставить будешь? Замучился!

— Откуда? — рассеянно переспросил Никольский.

— Из Арзамаса, — радостно повторил шофер. — Луку еще на посадку жене привез. Знаете, знаменитый арзамасский лук? У меня огород — три сотки. А сейчас — самая посевная пора.

«Д-да, посевная, — подумал Никольский. — Самая посевная! Сейте… разумное, доброе… Д-да».

Он и со своей стороны опустил стекло, не учитывая возможности сквозняка. И вдруг вместе со сквозняком в кабину ворвалась такая волна черемухового духа, что они с шофером невольно переглянулись. Никольский притронулся пальцем к очкам и поискал глазами черемуху. И увидел их, остающихся внизу, — «Колхида» перла на подъем — целых пять, рядком стоящих у темной речки. А выше густел сосняк, подбегавший к крайнему дому деревни. На обочине высился указатель, где было обозначено простое имя деревни — Пятница.

Потом пошли Жары, Суслоново, Залесье. Деревни отваливались, уходили назад, позади оставались подъемы и спуски, которые становились все круче: машина приближалась к центральной части водораздельной возвышенности. Шоссе прямыми прогалами, четко прорезанными длиннющими уступами бросалось навстречу, под колеса «Колхиды». Взревывали моторами на мгновение и с опадающим шуршанием исчезали встречные машины самых разных марок и размеров. Но Никольский на них не смотрел, поглядывал на деревни на склонах увалов, на пепелища выжженной неровными полянами сухой и прошлогодней травы, на перелески, смелее подступавшие здесь к дороге. Взглянул и на небо. Оно было все в высоких мел ко бугристых облаках, но виднелись и голубые разводья. И по кабине гулял ветерок, приносивший неопределенные, но бодрящие запахи.

У столовой, построенной рядом с шоссе, остановились. Никольский довольно неспортивно вылез, расплатился с шофером, пожелал ему счастливого пути и, помахивая черной кожаной папкой, направился обедать.

После обеда настроение у него как-то перестроилось. Не то чтобы на него уж так повлиял стокилометровый путь или сытный обед, а все же, когда он вышел из столовой, посмотрел на Ведрово, домишки которого рассыпались по взгорью, вдохнул всей грудью чистейший воздух, ему подумалось, что актив можно собрать и завтра, а сегодня надо сделать часть дела, главным образом по библиотеке, и, учитывая, что время за полдень, определиться с ночлегом и отдохнуть.

Но он тут же решительно отогнал от себя расслабляющие мысли и бодро зашагал к Ведрову, где бывал как-то лет пять тому назад.

Дорога, по которой он шел, просохла, но еще мягко поддавалась под ногой. И удивительная, невообразимая тишина окружила его. Все четко проступало в ней: шорох отмершей травы, теньканье в кустах пичужки, бульканье воды в ручье. А на момент возникающий и сразу же уходящий звук мотора на шоссе только как бы подчеркивал эту тишину. Да вплетался в нее далекий рокоток трактора.

Библиотека размещалась на втором этаже двухэтажного деревянного сельсоветского дома. Никольский взобрался туда по скрипучей лестнице с отполированными руками и временем перилами и увидел на дверях тяжелый замок.

Он потоптался, не зная, что делать. Дважды читал объявление о распорядке дня на дверях: время было еще рабочее. Поглядел на часы. И уже начал спускаться, когда распахнулась дверь с улицы и, запыхавшись, вбежала девушка.

— Уф, жарко! — сказала она. — Вы ко мне? А я в клубе сидела, оттуда из окна видно, если кто ко мне идет. Я там часто сижу. Веселей.

Была она черноволосой, с коротко стриженной густой гривкой. В куртке из синтетики и юбке, как показалось Никольскому, коротковатой даже по нынешним временам. У нее были очень полные ноги и бедра, а рука, когда он пожал ее, оказалась маленькой, твердой и прохладной.

Он хотел представиться честь честью, но, машинально отреагировав на ее: «Уф, жарко!», неожиданно для самого себя сказал:

— А вы знаете такой анекдот? Выходит один и говорит: «Уф, жарко!»…

И, как всегда бывает в тех случаях, когда сразу не возьмешь правильную ноту, беседа их пошла каким-то совсем не деловым путем. Она, пока отпирали замок, успела ответить на его анекдот коротким анекдотом. Через полчаса они сидели друг против друга по обе стороны библиотечного стола и болтали, как давнишние знакомые.

Никольский острил, сохраняя серьезное выражение лица и улыбаясь уголком рта. И чувствовал, что остроты у него сегодня «идут» и «доходят». Она отвечала ему, смеялась, играла глазками, вставала и подходила к окну. Один раз, выглянув в окно, убежала «на минуточку», а пришла через полчаса. Никольский нашел без нее журнал мод, отыскал рисунки купальников и мысленно примерял их на нее.

Когда она вернулась, они начали оживленно обсуждать с ней моды, причем наклонились над журналом так, что их головы чуть ли не соприкасались. Никольский краешком глаза видел темный пушок над ее верхней губой, румянец, не поверхностный, а как бы приливающий к коже, подступающий откуда-то из глубины к полной щеке, слышал ее неторопливое дыхание. В душе он поругивал себя, что не догадался купить в столовой каких-нибудь конфет.