— Между прочим, — сказала она, — сегодня у нас в клубе кино. Через час. «Ограбление по-итальянски». Пойдете?

— Между прочим, — сказал Никольский, — я еще с ночлегом не устроился… Да, — вдруг, словно спохватившись, обрел он деловой тон, — надо бы завтра ваш актив, что ли, собрать. Комсомольцев там, молодежь. Я могу об интересных вещах рассказать, побеседовать. Не лекцию, нет. Просто побеседовать. Должно же быть интересно для молодежи, я думаю. Давайте-ка, Люда, наметьте, на сколько часов.

— Молодежи-то у нас маловато, — нерешительно ответила Люда. — Да и кого сейчас соберешь? Ко мне больше зимой ходили. Сейчас совсем редко. Пора, знаете, такая… Посевная. И работают весь световой день. А с ночлегом, — оживилась она, — это пустяки. Да вот ночуйте вы у меня. Я вдвоем с подругой живу — в клубе работает. Она сегодня домой отпросилась, уехала на три дня. Мама ей звонила, просила навестить. Койка ведь все равно пустует, зачем куда-нибудь идти, договариваться. И жареная картошка в печке есть, — с некоторым смущением добавила она.

Сердце у Никольского вроде бы приостановилось, а потом забилось учащенней.

— A-а удобно ли? — несколько заикаясь, пробормотал он.

— Ничего, — беззаботно тряхнула Люда головой. — Домик сельсовета, а не частный. Мы хозяева. Кого хотим, того в гости и приглашаем, — уверенно закончила она.

«И верно, чего тут такого? — убеждал себя Никольский, шагая за ней по сельской вполне просохшей улице. — Мы люди современные, к чему все эти мещанские условности? И наплевать на всякие, пусть и будут, деревенские сплетни».

На минуту ему припомнились и Тамара, и дети. Но он выругал себя дремучим мещанином и заторопился за Людой, которая шагала очень уж бойко.

Она привела его к уютному домику ка окраинной улочке Ведрова. Он посидел на единственном в домике стуле, а она застелила ему кровать свежим бельем, делала все и по-девичьи, и уже с женской ловкостью и грацией. От картошки он отказался, с неопределенным намеком поулыбался: «Прибережем для ужина». А когда они вышли и Люда сказала: «Я на минуточку. В кино встретимся…» — и побежала куда-то, он прикинул, что «минуточка» растянется почти на час, и побрел в продовольственный магазин.

«Ну и Людмила! — раздумывал он. — Одна фамилия чего стоит… Потемкина! Д-да, девица современная, без предрассудков».

Он любил это слово — «современный». И сам считал себя в свои тридцать пять вполне современным. Хотя при встречах, при разговорах с молодежью, пусть и не частых, ему иногда начинало казаться, что он, пожалуй, и не совсем современный. Но если бы сейчас, сию минуту, ему кто-нибудь сказал об этом, то ом с негодованием бы это опроверг.

В магазине он купил конфет, банку консервов и бутылку армянского портвейна. Постоял, подумал и попросил еще четвертинку «Московской». Радуясь, что в магазине не оказалось ни одного покупателя, аккуратно разложил все это по убористым карманам своего темно-синего демисезонного пальто.

Выйдя на улицу, он сообразил, что Люды сейчас дома нет, что девать купленное некуда. Взглянул на часы и направился в клуб, смотреть кино.

Народу в клубе собралось не много, все были на виду. А Люды не было. Никольский понял, что она не успеет к началу, сел поближе у выхода. Кино началось, прошло, кончилось, кое-кто входил и выходил, а Люда так и не появилась.

«И чего она дома делает?» — рассеянно подумал он, выходя из духоты в свежесть вечера.

Было около одиннадцати. И вечер был свеж, но тепел. А вот тишина нарушилась. Соловьи щелкали напропалую у речки, которая, как он вспомнил, называлась Ярыньей. За Ярыньей в лесу, несмотря на поздний час, куковало сразу несколько кукушек. По улицам слышались голоса, эхом отдавались гулкие шаги. А рокоток трактора стал, казалось, ближе. Пахло вечером, туманом, теплой землей и почему-то дымом от костра. Солнце уже зашло, но все равно ровный полусвет висел над селом. И в этом полусвете как-то очень отчетливо рисовались голубоватые паутинки проводов электролиний.

Звезды слабенько-слабенько проступали на небосклоне. Было их немного. Только Юпитер ярко выделялся на юго-западе. На него и шел Никольский, направляясь к своему ночлегу.

В домике света не было. Никольский поднялся на крыльцо, над которым была крыша на столбах, но пространство между столбами не зашили досками и рам не вставили — веранда осталась недостроенной. Он потянул ручку двери и вдруг заметил замок.

— Где же это она шляется? — раздосадованно проговорил он. И сразу же утвердился: «Свидание, конечно. Кино — для меня, а сама на свидание умолотила».

Он сошел с крыльца, посмотрел в конец улицы, спускавшейся к Ярынье. Люда давеча пошла именно туда. Ему стало неуютно, неловко и досадно. Тем более что в огороде напротив переговаривались и могли превосходно наблюдать, как он стоит тут, словно последний идиот.

— Да ни черта не будет никакого инея, — говорил в огороде хрипловатым голосом мужчина. — Теплотиша такая. На кой леший с рамами возиться?

— Тебе теплотиша, — отвечал раздраженный женский голос, — когда поллитру в нутро вылил. Видишь, выясняет. Как вот прихватит рассаду! Парники ему, паразиту, долго закрыть.

Никольский присел на ошкуренные бревна, сложенные у соседнего дома, приготовленные, видимо, на подрубку. Послушал-послушал перебранку в огороде, а потом резко встал и пошел к Ярынье.

У него не было никакой надежды отыскать Люду или застать ее на свидании с кем-либо, но надо же было как-то действовать, тем более что и темнота сгущалась: наступал единственный по-настоящему темный во всей весенней ночи час.

К Ярынье вела тропка в ольшанике, где прямо-таки заходились соловьи. Никольский шуршал прошлогодней листвой, похрустывал сучками, попадавшимися под ноги, и ломился сквозь кусты, как корова, но соловьи не обращали на него абсолютно никакого внимания. Банка консервов звенела в его кармане о ключ от городской квартиры, неловко ощущались бутылки во внутренних карманах. И вообще он вспотел и сердился.

«Только бы очки не потерять», — беспокоился он, придерживая их и выбираясь на берег Ярыньи.

Ярынья давно утихомирилась после весеннего паводка, но была еще полна и деловито побулькивала на поворотах и небольших порожках. А перед Никольским открылся омуток, стоячий, темный, в крутых берегах, а через него лава из двух бревен с перилами из жерди с одной стороны.

Лава упиралась в луговую полянку на другой стороне Ярыньи. Полянку полукругом обступал сосняк; стожар, оставшийся от стога, высился посреди нее; за стожаром в темнеющей, холодеющей вышине остро сверкал Юпитер. А сбоку от стожара виднелось что-то крупное, темное, непонятное и как бы горбатое.

Когда Никольский, придерживая проклятую банку, все позванивающую в кармане, перебрался по скрипучим бревнам на другой берег, темное раздвоилось, и он понял, что это парень с девушкой, причем парень гораздо выше ее.

Он поправил очки и убедился, что это не Люда: не тот рост, не та фигура, лиц, разумеется, различить было невозможно. А парень уже шел прямо на Никольского.

Был он массивный, гороподобный. И, не дойдя трех шагов, густо спросил:

— Тебе чего тут интересно?

— Да мне в Ведрово, — неожиданно охрипнув, сказал Никольский первое пришедшее в голову, довольно, впрочем, несуразное, как сразу же почувствовал он.

— А в Ведрово, так в обратную сторону, — сделал парень решительный жест рукой и как бы повернул этим жестом Никольского кругом. — Перейдешь лавину, в гору по тропочке и шагай, — добавил он мягче, видя, что случайный свидетель уже вступает на подрагивающие бревна.

Внутренне чертыхаясь, Никольский снова пролез кустами и стал подниматься к Ведрову. Все затихало, и его шаги раздавались далеко и четко. В последний раз проблеял над Ярыньей и смолк кулик-баранчик. Но соловьи и кукушки словно соревновались в наступившей тишине. Кукушки будто с ума посходили в эту ночь, куковали прямо даже неестественно, как-то взахлеб, срывались иногда на нелепый выкрик «ку-у-ук» вместо привычного и спокойного «ку-ку».