Пусть сколько угодно сплетничают по поводу ее отсутствия. Если любопытствующие хотят что-то узнать о ее связи с Джерри Хораком, сыном спившегося рабочего, пусть их! Законы ее мира, еще недавно столь много значившие для нее, сейчас потеряли в ее глазах всякий смысл.

Алфея также обнаружила, что она изменила свое отношение к Рой. Ушли первоначальные чувства ревности и стыда, и на Рой она сейчас смотрела не как на соперницу, а как на старую подругу, которая оказалась заложницей несчастливого брака.

Накануне пятнадцатого декабря Алфея решила, что не будет больше откладывать рождественские покупки. После закрытия магазинов она встретила Джерри в русской чайной. Было слишком поздно для обеда и слишком рано для публики, которая перекусывает после окончания концертов, поэтому ресторан практически пустовал. Они сидели в просторной кабине. Джерри, который обычно располагался рядом с ней, сегодня сел на некотором расстоянии и за короткое время заказал три порции виски. Раньше подобная отчужденность Джерри испугала бы ее, хотя внешне она бы этого не показала. Сегодня же Алфея спокойно ела, принимая как данность тот факт, что Джерри чем-то расстроен и через какое-то время расскажет ей о причинах своего дурного настроения.

— Сегодня я получил два письма, — прервал он наконец молчание. — Одно из них — от Рой.

Алфея подняла голову от блинов.

— Я думала, она часто пишет.

— Да, это так… Но сегодняшнее письмо — особое.

— Особое? В каком смысле?

Он приподнялся, достал два конверта из кармана брюк и протянул ей голубой конверт, который еще хранил тепло и изгибы его тела.

Алфея вскрыла конверт и увидела некогда знакомый почерк.

Любимый,

прости меня за то, что я пишу это тебе, но тебя нет уже целую вечность. Я хорошо понимаю, как важно для тебя быть на своей выставке, но ты говорил, что твое отсутствие продлится лишь две недели. Прошло уже шесть недель. Любимый, я не жалуюсь. Ты и твоя карьера всегда были для меня на первом плане, ты ведь знаешь это. Но сейчас дом так отчаянно пуст без тебя, а ночью мне приходят на ум всякие кошмарные мысли.

Может, ты нашел девушку?

Ты знаешь, я всегда понимала, что от такого мужчины, как ты, такого замечательного художника, нельзя ожидать, чтобы он был постоянно моногамным. Если у тебя какое-то увлечение, я смогу это пережить. Любимый, что бы тебя ни удерживало в Нью-Йорке, я смогу понять. Но я должна знать.

Я уверена, что причина в другой женщине — от жены это не скроешь, поэтому не надо делать из этого секрета.

Но потерять тебя совсем — этого я не вынесу.

Я снова ходила к доктору Дэшу, и он направил меня к специалисту, который практикует новые виды лечения. Я отправлюсь к нему завтра. Любимый, как хочу я подарить тебе ребенка! Помни всегда, что ты для меня — все, что я без тебя ничто и что я от всего сердца поклоняюсь тебе и мечтаю видеть тебя дома.

Я так хочу почувствовать тебя в своем теле.

Обожаю тебя!

Рой

Алфее стало не по себе. Если бы это был кто-то другой, а не Джерри Хорак, она сейчас же убежала бы, чтобы не видеть выражения муки на его лице, убежала бы от этого горестного, отчаянного письма, убежала бы, чтобы не длить эти отношения, имеющие столь трагическую изнанку. Но это был Джерри, который сейчас костяшками пальцев нервно барабанил по столу.

Алфея вернула ему письмо.

— Это больно читать, Джерри.

Он разогнул плечи.

— Она морально расстреливает меня изо всех стволов.

— Она обычно такая бодрая, спокойная… Может, она была пьяной, когда писала?.. Ты ведь говорил, что она пьет.

— Только один раз, когда я предложил разойтись. Я поступил, как подонок, показав тебе письмо, но когда она ведет себя так, это достает меня до печенок.

— Господи, неудивительно! По опыту моих отношений с Обри я знаю, что это типичная мазохистская игра.

— Нет, это не игра, это так и есть. — Вздохнув, он вынул листок из другого конверта и протянул его Алфее.

Дорогой Джерри,

наверное, я вмешиваюсь не в свое дело, но бедняжка Рой выглядит больной и пребывает в отчаянии все эти недели, отчего я не нахожу себе места. Она молчит и ни на что не жалуется, но за это время посетила нескольких врачей.

Она придет в ярость, если узнает, что я пишу тебе, но я полагаю, что ты вправе знать, что твоя жена очень нуждается в тебе. Никакая выставка не может быть важнее этого. Помнишь, как Мэрилин пренебрегла «Потерянной Сабриной», когда у Джошуа случился инфаркт?

Джерри, ты можешь называть меня тещей, которая сует свой нос в чужие дела, но ты должен быть здесь и позаботиться о Рой.

С любовью,

мама Уэйс

Алфея подняла взгляд на Джерри.

— Стало быть, ты собираешься в Калифорнию?

— Я подожду.

— Из-за меня? — Алфея удивилась, с какой легкостью она задала этот вопрос.

Он покачал головой.

Еще удивительней было то, что его отрицание нисколько не расстроило ее. Она макнула блин в сметану.

— Тогда почему?

— Когда она начинает морально давить на меня, я не могу уступить. Я бы хотел, но не могу. Кажется, что стоит сказать несколько приятных, теплых слов, сочувственно погладить ее… Но что-то удерживает меня… Какое-то пакостное ослиное упрямство.

— Я называю это чувством собственного достоинства, — сказала Алфея. — Вокруг хнычут, и вина из тебя так и хлещет, как слюна из собачек Павлова. Ну кому, скажи мне, хочется чувствовать себя средоточием чисто животных рефлексов?

В этот вечер они поехали на квартиру к Алфее. Они пили в библиотеке, когда зазвонил телефон. Это был Чарльз.

— Мама, я был уверен, что застану тебя дома. — Его отроческий голос модулировал, становился иногда басовитым. — Ты уже решила, как проведешь рождественские каникулы?

— Пока еще нет.

— Нейсмит приглашает меня к себе. У его родителей дом на Майне, где можно отлично покататься на лыжах, — сообщил Чарльз. Алфея знала, что Нейсмит был товарищем Чарльза по комнате.

— Я слыхала, что там много снега.

— Прежде чем дать согласие, я решил переговорить с тобой.

— Чарльз, мы можем увидеться с тобой за неделю до этого.

— Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя одинокой. Это первое Рождество после смерти отца.

Никто из них не намерен был вспоминать о том, что она развелась с Фирелли много лет назад. Но за исключением трех шумных рождественских праздников, когда Алфея была связана с Обри, она проводила Рождество в Истборне с жизнерадостным старым маэстро.

— Мне нужно сделать миллион дел, — сказала Алфея.

— Ты уверена, что не будешь чувствовать себя одинокой?

— Чарльз, я рада, что у тебя все складывается хорошо. Я хочу, чтобы ты съездил туда.

Положив трубку, Алфея увидела, как поднялась бровь у Джерри, и почувствовала, что краснеет. Ведь это отец Чарльза, подумала она.

— Это мой сын, — пояснила она.

— Это великолепно, что ты так разговариваешь с ним. Без запугивания и без фальши.

— У нас так все поставлено.

— Я понял, что ребенок пристроен на Рождество… Не желаешь поехать со мной в Оахаку?

— В Оахаку?

— Я планирую сделать мексиканскую серию.

— Ты сделаешь остановку в Лос-Анджелесе?

Джерри в раздумье пожал плечами.

— Возможно… Это как получится… В конце концов я всегда играю в ее игру, только делаю это безобразно.

Она подошла к нему и поцеловала его в морщинистый лоб.

— Я не была в Мексике целую вечность, — сказала она.

В снятом номере «Отеля де лос Рейес» узкий балкон выходил на главную площадь Оахаки, которая называлась Зокало. Над площадью постоянно кружились и прятались в тени деревьев тучи птиц, буйно цвели ибискусы и оранжево-розовые бугенвиллии. В течение всего дня в городской собор тянулись фигуры в черном. По утренней прохладе под колониальными арками с корзинами в руках бродили закутанные в платки продавщицы лепешек. Когда кафедральные деревянные часы — подарок испанского короля в 1735 году — били девять часов, кафе вдоль тротуаров уже были заполнены туристами, а бродячие торговцы предлагали им пледы, коврики и шали. Ближе к полудню начинали звучать громкие маримбы — на эстраду выходили сменяющие друг друга музыкальные группы. Едва опускались сумерки, на площади появлялись надменные молодые люди с набриолиненными волосами, которые двигались в одну сторону, в то время как стайки хихикающих девушек шли в обратном направлении. В любое время суток площадь пересекали ветхие допотопные машины и роскошные новейшие лимузины, громыхали грузовики, ползли запряженные волами повозки, проносились велосипедисты, важно шествовали ослики… Это была постоянная какофония гудков, грохота, дребезжания, звона колокольчиков, криков животных и возгласов людей.