— Сейчас все сходят с ума от радости, — с улыбкой сказала Алфея.

Хотя она и не понимала, чем именно руководствовался Лиззауэр при отборе работ на выставку, тем не менее она доверяла ему. Возможно, ее обезоруживала его невзрачная, почти комическая внешность. Маленькое, тощее тело Генри Лиззауэра пряталось в непривычно темном узком костюме, голова его была непропорционально массивной, и он напоминал Алфее воздушный шар на веревочке.

Выразив радость по поводу победы над нацистскими бандитами, Генри Лиззауэр сел за стол и поинтересовался, что она сделала за неделю.

Ободренная благожелательно-застенчивым взглядом его глаз за толстыми очками, она стала говорить, какое удовольствие доставляет ей работа над этюдами.

— Может быть, вы покажете ваши рисунки углем?

Она расстегнула молнию на портфеле и после некоторого колебания протянула один-единственный лист. За неделю она сделала не менее пятидесяти набросков у фонтана в розарии «Бельведера». Хотя ее техника рисунка оставляла желать лучшего, Алфея сумела передать живую прелесть листьев, бутонов, цветков и даже колючего стебля розового куста, перенесенного из мягкой французской почвы в знойную Калифорнию.

Генри Лиззауэр положил рисунок на захламленный стол, прижал его с боков костлявыми пальцами и, наклонившись, стал разглядывать. Через некоторое время он поднял большое, бледное лицо.

— Гм… Вы это по-настоящему почувствовали… Вы показали — как бы это сказать? — суть и силу жизни.

Алфея удивленно замигала глазами.

— Верно.

— Я могу это взять себе?

— Да, конечно. — Она наклонилась вперед, не пытаясь скрыть радости оттого, что этот нескладный немец так оценил ее этюд.

Он откинулся назад, кивнул.

Однако когда цель была достигнута, Алфея вдруг почувствовала разочарование, которое только усилилось, когда она взглянула на висевшие по стенам работы. Пришла мысль: Господи, появится еще одна мазня.

— Не надо его вешать, — сказала она сдавленным голосом.

Генри Лиззауэр повернулся к ней.

— Гм?

— Если вы хотите повесить рисунок здесь, лучше я заберу его.

Он посмотрел на нее. Его глаза, казалось, излучали свет, преломлявшийся в стеклах толстых очков.

— Вам другие работы кажутся недостаточно хорошими и от этого ваша будет казаться тоже недостаточно хорошей?

Он понял ее.

Способность понять ее представляла для Алфеи опасность, от которой она не могла защититься. Девушка испытала внезапный прилив теплого чувства к этому эмигранту. Опустив плечи, она твердила про себя давно известные ей слова: везде враги, только враги.

— Поверьте мне, — сказал Генри Лиззауэр, показывая на рисунки, — Некоторые из них неумелые, это верно. Но каждый свидетельствует о какой-то победе. Здесь виден свежий, независимый глаз. Это не подражание другому художнику, а свидетельство мужества видеть действительность.

— Можно мне забрать мой этюд? — шепотом сказала она непослушными губами.

Лиззауэр передал рисунок Алфее. Она смяла лист и выбросила его в большую корзину для мусора.

— Этого не следует делать, — мягко сказал Лиззауэр. — Вы одна из моих самых многообещающих студенток. Может быть, применительно к вам, мисс Каннингхэм, богатой наследнице, это слово покажется странным, но вы очень голодны. В вас чувствуется тоска по совершенству в большей степени, чем у других. Поэтому у вас больше шансов преуспеть.

— Уж не попала ли я на семинар психоаналитиков? — широко улыбнулась Алфея.

— Вы добьетесь успеха, но вы никогда не поверите, что достигли его.

Она выбежала из комнаты, спасаясь от этих добрых проницательных глаз.

В этот вечер Каннингхэмы, как обычно, обедали в столовой, стены которой были расписаны цветами и птицами. Говорили о том, что на следующее утро мистер и миссис Каннингхэм отправятся в Вашингтон, где отец время от времени выполнял секретную работу в государственном департаменте, поскольку хорошо владел русским языком. После капитуляции немцев его срочно вызвали в госдепартамент. Алфея сидела за столом между родителями, обсуждавшими предстоящую поездку с обычным беззлобным юмором.

Когда был подан отварной палтус, миссис Каннингхэм спросила:

— Как твои занятия живописью?

— Я пока еще не занимаюсь живописью, — раздраженно возразила Алфея.

Миссис Каннингхэм втянула скошенный подбородок.

— Мистер Лиззауэр обещал отцу, что ты будешь работать в технике масляной живописи и акварели.

— Верно, девочка, верно, — подтвердил мистер Каннингхэм.

— Ну, тогда он шарлатан! Он не может научить меня даже рисунку! — Алфея проглотила кусочек рыбы и напомнила себе, что она уже достаточно взрослая и не должна так болезненно реагировать на каждый вопрос матери.

— Я ему верю, — сказал мистер Каннингхэм.

— Я не говорила вам? — спросила миссис Каннингхэм. — Тетя Эдна рассказывала о мистере Лиззауэре…

— Мне что, упасть на колени и кричать аллилуйя?

— Ну-ну, — улыбнулся мистер Каннингхэм. — Твоя тетя кое-что смыслит в искусстве, как-никак у нее лучшая в стране коллекция картин современных художников.

Миссис Каннингхэм нервно проговорила:

— Я хотела лишь успокоить и подбодрить тебя.

Алфея швырнула вилку на тарелку.

— Тетя Эдна, — закричала она, — это жирная, слепая обывательница, которая сорит деньгами, чтобы завоевать себе репутацию! Она ровным счетом ничего не смыслит в настоящем искусстве!

Мистер и миссис Каннингхэм переглянулись между собой. Мистер Каннингхэм наполнил свой бокал.

Сцена за обедом разволновала Алфею, и она не могла заснуть. Проворочавшись около часа в постели, она вышла на веранду. Платан рос так близко к дому, что его ветви касались перил веранды. Поддавшись какому-то внезапному порыву, Алфея забралась на одну из ветвей, как это делала в детстве, и оседлала сук, словно лошадь, ощущая жесткость коры через шелк пижамы.

Ветви скрипели и шелестели листьями, аккомпанируя кваканью лягушек и стрекотанью цикад. Лицо ее горело, она все еще не могла успокоиться после своей юношеской несдержанности.

Ночные звуки несколько успокоили ее, и Алфея стала рисовать себе план дальнейшей жизни. Она поселится в маленьком, сером деревянном домике среди утесов и скал и не будет иметь ничего общего со всем человечеством, которое всегда ее ненавидело, презирало или предавало. Она больше не будет рваться к людям, а будет писать картины. Она изобразит, как солнечные лучи пробиваются сквозь тысячелетние секвойи, как туман цепляется за величественные скалы, которые изваяны вечностью. Она будет жить только ради искусства, как жил этот волшебник лунатик Ван Гог, но она не собирается сходить с ума из-за людского равнодушия. При ее жизни не будет выставок, но после смерти мир будет воздавать хвалу Алфее Каннингхэм. Она улыбнулась, представив, как в посвященных ей посмертных статьях будут преобладать эпитеты «гениальная», «великолепная» и «блестящая».

— Алфея? — донесся приглушенный отцовский голос из ее комнаты.

Она вздрогнула и затаилась. Пальцы ее рук и ног похолодели. Господи, только не это, подумала она.

— Где ты? Я хочу попрощаться с моей девочкой. — В его пьяном голосе звучала трогательная нежность.

Она прильнула, прижалась к дереву, слыша, как гулко бьется ее сердце.

— Это твой папа. — Голос был хриплый и в то же время воркующий.

Дверь открылась.

— Девочка, где ты?

Алфея лежала, не шевелясь, распластавшись на суку, словно некая бескостная лесная тварь.

Дверь закрылась.

Алфея выждала минуту, затем судорожно вдохнула воздух. Спустив ноги с ветки, она медленно, преодолевая дрожь в теле, подползла к веранде. В темной комнате Алфея закрыла окно и бросилась к двери, чтобы запереть ее.

Раздался пьяный смех. Алфея увидела большую крадущуюся тень.

— Вот я и перехитрил тебя, моя девочка!

Алфея сжалась у двери.

— Папа, уходи… Прошу тебя, папа, не надо… — Голос ее дрожал.