"Ты не одна. Я здесь, я с тобой…" – будто говорил его взгляд.

Вдохновившись, Саша вновь повернулась к Максиму Стефановичу, нервно теребя рукав своего платья. Рихтер вновь мягко улыбнулся, кивнул.

Рассказывай. Не торопись.

– Я… вы ведь уже слышали про Юлию Николаевну? (Кивок) И про её мужа и мою мать вы тоже, конечно, знаете, весь город знает… – с разочарованием произнесла она, отведя взгляд. Снова кивок, а выражение лица Рихтера сделалось сочувствующим. – В общем… такое дело… мы думаем, это было вовсе не самоубийство. Нет, не так. Мы знаем это наверняка. Она… она написала записку! Ещё одну, не ту, что Гордеев якобы нашёл при её теле… Другую. Настоящую. И в этой записке чёрным по белому сказано – спросить обо всём Рихтера, он единственный, кто знает правду. Максим Стефанович, я склонна полагать, что она имела в виду вас.

Снова кивок.

Да уж, прав был Мишель, содержательного диалога не получалось. Попробуй-ка разговорить немого! И почему ей сначала показалось, что это будет просто?

Увы.

Больше Саша и не знала, что сказать. Её взгляд сосредоточился на старичке напротив, на усталых серых глазах с пожелтевшими белками, глядевшими по-прежнему добродушно из-под толстых стёкол очков.

"Ох, и наслушаюсь же я теперь от его величества о своей самоуверенности! – в отчаянии подумала Саша. – Но это казалось так просто! Максим Стефанович всегда был добр ко мне, да он мне почти как дедушка! А я почему-то не могу заставить себя сказать лишнее слово!"

Слова упрямо не желали подбираться, и Саша всерьёз испугалась, что не сумеет исполнить обещания, данного Мишелю.

И тут Рихтер вдруг заговорил сам. Не голосом, но жестами. Руки его, казавшиеся такими грубыми и большими, принялись жестикулировать так ловко, быстро и изящно, что Александра едва поспевала схватывать и не сразу поняла, что он имел в виду. Морщинка залегла между её бровями, она лихорадочно соображала, вспоминая из прошлого опыта, какую букву, какое слово означает тот или иной жест… А Максима Стефановича точно прорвало – он жестикулировал неустанно, сопровождая свой рассказ болезненной гримасой отчаяния и чем-то, отдалённо напоминающим сострадание на своём иссушённом старом лице. Жестикулировал и не желал повторяться, когда она его не понимала. Он был слишком возбуждён.

Давненько за ним такого не наблюдалось! И в ту пору, когда он лежал со сломанным позвоночником, прикованный к больничной койке, и то казался спокойнее, жестами рассуждая о собственной судьбе. Гораздо спокойнее. В десятки тысяч раз.

Саша вновь нахмурилась, отгоняя прочь ненужные мысли, и принялась внимательно следить за его движениями.

"…всегда знал, что это случится… предупреждал её… до добра не доведёт… за всё в этой жизни придётся платить… не слушала… она никогда никого не слушала… считала себя вправе… и, наверное, была вправе… так я думал эти годы… но когда она умерла… конечно, мне ясно, из-за чего… я понял, что она ошибалась… тогда – она ошибалась… а я был прав… мы были правы… когда отговаривали…"

Для Мишеля эта безумная жестикуляция не значила абсолютно ничего, он довольно скептически смотрел на пожилого мужчину, то и дело тыкающего себя пальцем в грудь и совершающего какие-то безумные взмахи руками, то вокруг своей головы, то возле плеча. Со стороны было похоже, что он попросту бьётся в конвульсиях, и Мишеля несказанно удивило, когда Александра переспросила его:

– Отговаривали от чего?

Максим Стефанович с тоской посмотрел на Мишеля, точно он знал ответ, а Мишель, в свою очередь, с безграничным удивлением посмотрел на Александру.

А поскольку сам Рихтер смотрел на Мишеля и не отвечал, Саша проследила за его взглядом и предположила:

– От свадьбы с Гордеевым?

Максим Стефанович всколыхнулся, перевёл взгляд обратно на неё и затряс головой. Руки его снова заплясали в небывалом танце.

"От свадьбы?! Нет, нет, она к тому времени уже была замужем, почитай, целый год. И он здесь совершенно ни при чём. Есть люди пострашнее. Есть преступления пострашнее. Есть ошибки пострашнее!"

Опять непонятно. Возможно, это из-за того, что Саша уже порядком не практиковалась и разучилась понимать язык жестов, который раньше знала так хорошо?

Рихтер сомнения её прекрасно видел. Видел, и ничего не мог поделать. Он в отчаянии махнул рукой – и этот жест на сей раз ничего не означал, кроме безнадёжности. Но безнадёжности не из-за Сашиной беспросветной глупости, а из-за собственного неумения довести до неё нужную информацию. Он всё никак не мог найти нужных слов. И вряд ли он сумел справиться со своими чувствами и рассказать лучше, если бы у него был голос.

Столько лет прошло, а старые страхи и воспоминания были по-прежнему остры и свежи.

Максим Стефанович постарался успокоиться, сделал глубокий вдох и кивнул Александре – дескать, подожди, давай попробуем снова.

"Что ты вообще о ней знала?"

– Ничего, – сразу же сказала она. – Только имя.

"А он?"

Волконский? Наверное, побольше – родной сын всё-таки!

– Понятия не имею, – вновь отозвалась Саша. – Мы только позавчера познакомились.

"То есть, он не в курсе? Ах да. (Несколько кивков подряд, в такт собственным умозаключениям) Иначе его бы здесь и не было! Разумеется, он не знает, и не догадывается даже. Бедный мальчик. (Сочувственное покачивание головой из стороны в сторону, затем – решимость, вспыхнувшая в глазах) Если она хотела, чтобы я рассказал – я расскажу! Она бы всё равно не смогла. Она ведь хотела… но всякий раз уверенности не хватало… Да и как о таком скажешь?"

– О чём? – окончательно запутавшись, спросила Александра, перебив непонятный рассказ Максима Стефановича. Он снова послушно кивнул и, поднявшись со своего места, заковылял к стене, опираясь о свою верную трость. На стене, прямо над камином, висела огромная карта. Раньше, ещё до репетиторства у Алексея и Юлии Николаевны, он преподавал географию в школе. Немецкий и географию. Учителей не хватало, а географом Максим Стефанович был таким же отменным, как и немцем. Карта осталась ещё с прошлых времён.

– Ничего не понимаю, – признался Мишель, склонившись к Александре. Она почувствовала его дыхание на своей шее и слегка вздрогнула, но тотчас взяла себя в руки и подняла голову.

– Я тоже, – прошептала она, но Максим Стефанович, привлекая к себе внимание, постучал набалдашником трости по стене. Молодые люди синхронно повернулись к нему. Рихтер довольно улыбнулся, острый конец трости взлетел вверх и упёрся в одну из точек на карте. Александра напрягла зрение, вглядываясь в надпись, но прежде чем она успела что-либо разглядеть, Мишель порадовал своими исключительными познаниями в географии.

– Румыния, – сказал он. Рихтер довольно кивнул и указал на конкретный город. – Букарешт. Столица.

Рихтер снова послушно закивал. И, подняв указательный палец, точно в голову ему пришла какая-то идея, вновь вскинул свою трость, вооружившись ей, как указкой. Сверху карту венчала надпись: "Карта мира, 1869 г.", и острый конец тросточки потянулся к цифрам. Один. Восемь. Снова восемь. И – девять.

– Восемьдесят девятый год? – уточнила Александра. Рихтер просиял и снова поднял указательный палец, подчёркивая важность этого момента, и на всякий случай ещё пару раз ткнул импровизированной указкой в румынскую столицу. – То есть, что-то, что случилось в восемьдесят девятом году, случилось там?

Рихтер снова закивал и вернулся на своё место, страшно довольный собой. Трость он снова повесил на подлокотник и тихонько крякнул, усевшись на кресло. И вновь принялся жестикулировать, слишком быстро, но Александра, уже натренировавшись немного, с каждым взмахом рук улавливала всё больше и больше.

Правда, от этого повествование не переставало выглядеть бессмыслицей и бредом сумасшедшего.

"…взбрело в голову именно тогда… восемнадцать лет ей было… поздно уже язык-то изучать! Думала бы лучше, как о своём муже молодом заботиться, чтоб не гулял… о детях будущих… о чём ещё девице положено думать в таком возрасте? Нет же, ей подавай образование! (тут он разгневанно потряс головой) А кто против – (неразборчивый жест, но Александра догадалась, что он имел в виду старую княгиню) – кто против генеральши пойдёт? Велела учить – учи! Так я при ней в то страшное время и оказался… Сколько раз потом жалел… проклинал старуху (видимо, снова про генеральшу)… не окажись меня рядом тогда – глядишь, по-другому судьба бы моя сложилась… Да что уж теперь… ничего не исправишь… а я… как это старики любят… ворчу на судьбу… думаю, что мог бы всё изменить… А на самом деле ни черта я не мог. Даже тогда. Ничего не мог. (Снова он покачал головой, с презрением искривив губы в усмешке) Как бы я её остановил?! Как её вообще можно было остановить?! Одно слово – (опять непонятно, то ли имел в виду – Волконские, то ли – "князья", аристократы и тому подобное, но Саша поняла, что он имел в виду) Попробуй скажи слово против! Это ты у меня милая и добродушная, тебя воспитывали по-другому… а той только попробуй возрази! Как посмотрит, как глазищами своими сверкнёт! И всё равно же будет, как она скажет. Они со слугами все так. Никаких возражений. Только подчинение. Даже если они заведомо неправы – какая разница? Хозяева они, а не мы"