– Нет, не студент.

– Конюх? Кучер? Почтальон? Только не говори, что военный, умоляю, не говори… это так печально выйдет! Война же, как-никак.

– Нет. Вообще-то он граф.

– Дворянин?! – ахнула Никифорова и тотчас же зажала рот здоровой рукой. – Оххх… прости… я, конечно, ни в коем случае не имела в виду, что дворянин это слишком жирно для какой-то там медсестры, как тебе, наверное, и показалось… Нет… нет-нет, я не это имела в виду, конечно же нет! Я тебя обидела?

– Ничуть, – Александра мило улыбнулась. – Я давно привыкла к такой реакции.

– Ах, ну тогда хорошо! Прости, я правда не хотела! И что же этот твой граф? Знаменитый? Я его знаю? Назови фамилию.

– Авдеев.

– М-м, что-то слышала, но припомнить не могу. Ох, Сашуля, ты бы поаккуратнее с графом-то… то есть… ну, может, никто тебе этого и не скажет, кроме меня… ты уж извини, что я лезу… Но ты девушка молодая, статная вон какая! Тебе надо себя блюсти, лишнего ничего не позволять. А то они, знаешь какие, дворяне-то эти? Особенно, когда речь заходит об адюльтере с молоденькой девушкой, ниже по статусу. У них одно на уме, а тут ещё – раз не твоего круга, значит, и подавно всё дозволено! А как жениться – пшик! – и нету их никого. Какой жениться, зачем? Граф на медсестре жениться не обязан!

– Он не такой, – с улыбкой сказала Александра. – У него, вообще, очень хорошая семья, бесконечно далёкая от этих классовых предрассудков. И, кажется, я им искренне нравлюсь.

– И всё же! – не унималась Марья Станиславовна. – Себя терять не стоит! Попомни мои слова, в будущем, не дай Боже, конечно, пригодятся…

– Спасибо, что так искренне переживаете! А теперь и мне позвольте за вас поволноваться – давайте посмотрим, что там с вашей поясницей!

– Как скажете, Александра Ивановна! – смеясь, сказала Никифорова и жестом разрешила ей делать с собой всё, что заблагорассудится.

Это были пролежни, хорошо обозначившиеся за долгие дни неподвижности. И их бы не возникло, если бы весёлая старушка Марья Станиславовна получила хотя бы десятую часть положенной ей заботы со стороны медсестёр! Гневу Сашиному не было предела, невольно она задумалась, а так ли не права была Никифорова, когда говорила о том, что вся больница ждёт не дождётся, когда она уже, наконец, отдаст Богу душу?

"Да как же им не совестно, она ведь живой человек!" – возмущённо думала Саша, занимаясь поясницей Марьи Станиславовны. Та молча терпела, лишь морщилась время от времени, но ни единым словом недовольства не выразила.

Саша обработала пролежни, помогла Никифоровой повернуться на другой бок и под конец уже непроизвольно, скорее из страсти к порядку, поправила простынь на её груди. На губах Марьи Станиславовны появилась улыбка.

– Вот смотрю на тебя и дочку свою вспоминаю, Алёнку. Больно ты на неё похожа, только она тёмненькая была. Но такая же ласковая.

– Мою маму зовут так же, – ответила Саша, а сама подумала, что вот только ласки в матушке ни на грош, кругом лишь одна сплошная корысть и расчётливость.

– Хорошее имя, красивое. Я её в честь своей прабабушки назвала, которая… а впрочем, что это я всё сразу рассказываю? Вот в следующий раз придёшь, и расскажу про свою прабабушку! А у неё знаешь какая судьба была интересная? О-о, любо дорого послушать! Ну, заинтриговала?

– Да я бы и так пришла, Марья Станиславовна.

– Не знаю, не знаю! – с наигранным недоверием пробормотала старушка, и скрестила бы обе руки на груди, если б только могла. А так пришлось ограничиться одной, подвижной.

– Вот только завтра воскресенье, у меня выходной.

– Так я и знала. А сама думаешь, небось, ну её, эту старуху, не буду больше к ней заходить!

– М-м, а пожалуй, приду и завтра! Визиты к вам ещё никто не отменял, а делать мне всё равно нечего!

– Эй-эй, а мальчик твой как же? – спохватилась Никифорова, испугавшись, что переусердствовала.

– Мальчик подождёт! Не вы ли сами говорили, что им спуску давать нельзя, и нужно быть поаккуратнее?

– Да, но… – поняв, что попалась в собственную ловушку, Марья Станиславовна расхохоталась. – Эх, Сашуля, ну и забавная же ты! Приходи, коли не шутишь. Я бы сказала тебе, конечно, что с одиннадцати до трёх меня не будет на месте – скажем, на свидание уеду, или ещё куда – но ты, боюсь, не поверишь! Так что заглядывай в любое время!

И Александра вновь посмеялась от души, а Марья Станиславовна вместе с ней. На прощанье она попросила разрешения обнять свою новую сиделку, и Саша не стала противиться, склонившись к ней низко-низко.

– Насчёт сокровищ под подушкой – это чушь! – шепнула Никифорова ей в самое ухо. – Я специально устроила скандал с этой выдрой, женой очкастого, чтобы поскорее отвадить её от моей палаты. С тобой такого не сделаю, не переживай!

– Господи, Марья Станиславовна! И как не совестно вам было!

– А нечего ей сюда ходить! Одну пациентку убила, а где одна – там и вторая. Боюсь я её, вот что. Вдруг я тоже на её мужа как-нибудь не так погляжу, а ей не понравится?

– Я попрошу, чтобы он к вам не ходил, сама буду навещать вас. Чтобы вы не волновались.

– Милая ты девочка, Сашуля! Надо же, как мне с тобой повезло! Ну, ступай, не буду тебя задерживать, а то надоем, чего доброго. Точно завтра придёшь?

– Обязательно! – с улыбкой сказала Александра и покинула Марью Станиславовну с чуть-чуть приподнятым настроением. Надо же, до чего удивительная женщина! Такая открытая, такая позитивная! И за что её только не любит вся больница?

"Не о том ты, Саша, думаешь", сказала она себе, остановившись на первом этаже возле лестницы. Дело Юлии Николаевны по-прежнему было с ней, и мысли о нём заставили Александру вмиг позабыть обо всём на свете.

Не надо было его вообще брать! Это же форменное воровство! О чём она вообще думала?!

Ясное дело, о чём. О Гордееве. Она о нём теперь каждую секунду своей жизни думала, чаще, чем о любимом Серёже! Иван Кириллович, частый гость её девичьих грёз, её ночных кошмаров.

А ещё она думала о бедном Юре, совершенно очевидно, оказавшемся в морге не просто так, а также о собственном будущем, и о матушке с Арсением.

И конечно же о самой Юлии Николаевне.

Сегодняшним днём она вспоминалась особенно часто. И когда Саша перевязывала истекающую кровью Караваеву, то вспоминала, как пять лет назад точно так же привезли к ним княгиню Волконскую… и как она звала мужа… и как он не пришёл, чем-то очень занятый.

И брата её она тоже помнила, дивного красавца-князя, Алексея Волконского.

"Вот кому, по-хорошему, нужно отдать эти бумаги", – сказала себе Саша.

Но как?

Попробовать дождаться? Вряд ли ей позволят. Той ночью Гордеев ясно сказал, что дорогая падчерица для него как кость в горле, и что он с радостью убил бы её, а заодно и своего сына, если бы не моральные обязательства перед Алёной и самим собой.

Сына…

"Не-ет, я же не всерьёз это?"

Разумеется, нет!

Если на Алексея ещё была надежда, что он хотя бы согласится выслушать, то с Мишелем заранее ясно – не станет. Ни слушать её, ни говорить с ней, ни смотреть на эти бумаги вообще.

«Но Гордеев говорил, что он догадывается о чём-то, а значит, не всё потеряно!» – убеждал её внутренний голос.

«Ты видела, как он на тебя смотрел? – вторил ему голос здравого смысла. – Слышала, как он с тобой разговаривал? Ты для него никто, ты даже меньше, чем пустое место! Он не станет из одного лишь принципа разговаривать с тобой, и неважно, какие цели ты преследуешь – он не станет, не станет, не станет!»

И это будет на его совести.

Катерина? Бесполезно. Эта если вдруг и снизойдёт до беседы, всё равно ничего не сможет сделать. Сколько ей лет? Семнадцать? И потом, даже если сравнивать их с той же Митрофановой: Катя воспитана кисейной барышней, ранимой, нежной и кроткой, настоящей княжной. И помешать интригам своего дяди она попросту не в состоянии.

Старшая Волконская? Очень может быть, учитывая то, какими живыми и активными могут пожилые женщины – один пример Никифоровой чего стоит! Но о генеральше Александра не знала ничего, кроме того, что та слегла с сердечным приступом после смерти дочери. Где и как её найти? И как добиться аудиенции? И как её зовут, в конце концов?