– Это очень грустно, – прокомментировала Александра, ещё раз искренне порадовавшись, что хотя бы Серёжа оказался далеко от этого.

– Но этим, конечно, я ни в коем случае не хотела сказать, что и твоего батеньку ждёт та же участь. Упаси Господь! Многие ведь живыми возвращаются. Конечно. Будем надеяться и молиться. Хочешь, я за него тоже помолюсь? У меня иконка есть… не иконка даже, а ладанка. От отца досталась: он во время Бородинского сражения её получил, умирающий солдат отдал: на, говорит, Станислав Георгич, мне не помогла, может, тебе поможет! Стала с той поры верным талисманом: папеньку ни пуля, ни штык не брали, а ведь сколько людей тогда полегло! А перед смертью своей, двадцать пять лет назад, он мне её по наследству передал. Вот тебе, говорит, Маша, великая вещь, только молись искренне, и обязательно сбудется. Волшебная вещь, что ты улыбаешься, думаешь, врёт старая Марья Станиславовна? А вот и нет! Как батеньку твоего звали? Вот увидишь: я помолюсь на своей волшебной ладанке, и он обязательно живым вернётся!

– Иван Фетисович его звали, – ответила Александра и поспешно поправилась: – Зовут!

– Иван. Ваня, стало быть, – важно повторила Никифорова. – Хорошее имя. Обязательно помолюсь за него! Конечно, что он прямо завтра живой и здоровый к тебе явится – не обещаю, но что живым останется: это точно. С такой защитой его ничего не возьмёт, как и моего батеньку в своё время!

– Вы такая милая! – невольно высказалась Александра, а Марья Станиславовна рассмеялась низким, шелестящим и скрипучим смехом.

– Аха-ха, милая! Меня, знаешь как, тут за глаза называют? "Старая карга", да-да! И эта ваша блондинка-вертихвостка, Вера Гурко, кажется? Своими ушами слышала, на слух-то пока не жалуюсь! Стояла за дверью да говорила этому очкастому – "старая карга опять жаловалась на боль в пояснице"!

Сашенька, не сдержавшись, расхохоталась в голос, а Никифорова вместе с ней.

"Это ж надо было так назвать Викентия Иннокентьевича!" – думала Саша, заходясь в приступе смеха и очень надеясь, что это не преддверье очередной истерики.

– А что с поясницей? – спросила она, отсмеявшись.

– Да побаливает что-то, – призналась Марья Станиславовна, с любопытством глядя на Александру. – А тебе будто и впрямь интересно слушать дряхлую старуху и смотреть на её болячки?

– А как же не интересно? – совершенно серьёзно спросила Александра. И, подумав немного, решила добавить для большей правдоподобности: – Этот "очкастый", как вы выразились, велел мне заниматься вами до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, так что вам от меня в любом случае никуда не деться!

– Ха-ха, да мне от тебя никуда не деться хотя бы потому, что я, как видишь, парализована и не могу самостоятельно и шагу ступить, даже по нужде! – с этими словами неунывающая Никифорова рассмеялась, но следующий вопрос задала уже серьёзно: – А за что это он тебя?

– Не поняла?

О-о, на самом деле она всё поняла! Не поняла только, каким образом Никифорова, вроде бы пребывающая в глубоком маразме, умудрилась так живо обо всём догадаться?

– Я про твои слова. Он велел тебе поставить меня на ноги? Меня?! Он, должно быть, не видел моего личного дела? – изогнув белёсую бровь, вопрошала Марья Станиславовна. – Так вот, я солгала тебе вначале, когда сказала, что мне шестьдесят. Хотела казаться моложе в обществе такой хорошенькой девчушки, чтобы выдержать конкуренцию! Мне девяносто семь. В июле будет девяносто восемь, коли доживу. И я, как ты видишь, парализована на левую сторону практически полностью, хорошо ещё, что лица паралич не тронул, и разговаривать могу без проблем. И этот очкастый, видимо, напрасно считается лучшим врачом города, если не понимает очевидного: меня уже невозможно спасти.

– Напрасно вы так, – произнесла Александра, но Марья Станиславовна покачала головой.

– Не надо утешений. Я не настолько глупа, чтобы не понимать очевидного. Я не жилец, это и младенцу ясно. Ничего удивительного, в мои-то годы.

– Вы… извините, может, это бестактно прозвучит… но у вас удивительная ясность ума для человека, пережившего четыре инфаркта к девяноста семи! – рискнула-таки сказать Александра, а Никифорова снова рассмеялась.

– А ты-то, я вижу, читала мою историю, в отличие от очкастого?

– О да.

– И как? Тоже думаешь, что есть за что бороться?

– Я бы попробовала, – уклончиво ответила Александра, имея в виду то ли саму себя на месте Никифоровой, то ли свой нераскрытый потенциал. Марья Станиславовна улыбнулась.

– Да я и так, как видишь, пробую. Но старость упрямо тянет назад, – махнув рукой, она сказала: – Они меня ненавидят все! Беленькая эта, Вера Гурко, смотрит вроде дружелюбно, а у самой в глазах так и читается: "Чтоб ты поскорее сдохла, старая карга! Лежишь тут, место занимаешь, а у нас солдатиков раненых целый вагон некуда размещать!" Что, не так?

Так.

Саша сама слышала вчера, как Вера жаловалась тёте Клаве, что к прибытию следующего воинского эшелона размещать солдат станет совсем некуда, а некоторые на этом свете так зажились, что уже и совестно – пора бы дать дорогу молодым. На что тётя Клава возмущённо махала руками и кляла Веру за чересчур острый язык. Она всё понимала, сама была уже немолода. Но Вера по-прежнему оставалась неумолима.

– Задушит она меня подушкой однажды, – предрекла Никифорова.

– Кто, Вера? – Александра вновь рассмеялась. – Помилуйте, Марья Станиславовна! Она, может, только на словах жестока, а в жизни и мухи не обидит!

– Ну ладно, – не стала спорить старушка. – Не она. Тогда эта тощая мымра точно задушит! Своими куриными лапками вот как возьмёт за горло, и – прощай Марья Станиславовна, поминай как звали!

– Марина… Викторовна? – смеясь сквозь слёзы, уточнила Александра. Описать жену Викентия Воробьёва у старушки тоже получилось очень похоже.

– Она! Всё время имя её забываю! А надо бы, врага своего забывать нельзя! Слыхала ли ты, что она однажды намеренно пациентку на операционном столе ножом заколола, потому что та посмела на её мужа, упыря этого очкастого, не так посмотреть?

– Это вы уже выдумываете! – справедливости ради сказала Александра.

– Выдумываю? А ты поспрашивай! У дородной этой тётки спроси, что на молочницу деревенскую куда больше похожа, чем на медсестру. Только усов от молока не хватает, право слово!

– Тётю Клаву? – снова прыснула Александра.

– Её, родимую. Вот кто первая сплетница в больнице, мигом всю подноготную про каждого выведает! Ты спроси, спроси, как эта тощая курица пациентку свою угробила! Она тебе расскажет, да ещё и от себя добавит, чтобы ты особенно не обольщалась. Так что, гляди, аккуратнее у меня! Лишний раз на очкастого не смотри, а то эта Марина и тебя укокошит!

– Я?! Господи, да он старше моего отца на два года! Нет-нет, на этот счёт точно не волнуйтесь.

– Смотри мне! Ты девчонка хорошая, не хотелось бы тебя раньше времени терять.

– Нет-нет, ничего такого не будет. И в жизни больше на Викентия Иннокентьевича не гляну! – пообещала Саша с задорной улыбкой.

– Ха-ха, вот и не надо! Одни беды нам, девочкам, от этих мужчин! – голубые глаза Никифоровой вдруг зажглись озорным блеском. – А у тебя-то есть кто на примете? Ну, чтобы не из докторов, а так, для души.

До чего же пожилые женщины падкие на любовные истории! Александра снова улыбнулась – отказывать Марье Станиславовне в исповеди было нечестно. Какие ей ещё здесь радости, бедняжке, кроме задушевного разговора с внимательным собеседником или собеседницей?

– Есть, – созналась она.

– Из пациентов?

– М-м, нет.

– Только не говори, что из докторов! Не поверю, что Сёмка – не годится он для тебя. Макаров? Макаров и для меня-то слишком стар, ха-ха-ха! Ипполит Сидоренко? О-о, лет двадцать назад, может, ещё и да, а ныне – смех один! Ну говори же, не томи!

– Он и вовсе не из больницы.

– А-а, ясно. А кто? Достойной профессии? Или, может, студент?