До сих пор то пронзительно солнечное утро стоит перед глазами: два чудака, два романтика, топают по дороге, погруженные в себя, охваченные волнующими видениями… Тот день я не променяю ни какой другой. И как жаль, что такими мы уже не будем никогда… И еще: то наше состояние (простенькое на теперешний взгляд) по сути несло в себе доброту и искренность, потому и сейчас навевает очарование прошлых лет.

Вскоре мы догнали загорелого до синевы парня, с наигранной бодростью вышагивающего по обочине с надувным матрацем под мышкой. Видимо, у нас, сильно помятых и зеленых после выпивки накануне, был достаточно свирепый вид — парень съежился, подозрительно осмотрел наш рюкзак, но назвался Русланом Батуриным, сказал, что из Харькова и путешествует по Крыму пешком, в одиночку, с одним матрацем.

— Очень удобно, — объяснил. — Надуваю и ложусь. То на пляже, то в палатке у туристов. Я матрасник… И воровать у меня нечего… Несколько раз собирал и сдавал каштаны, но в этом году что-то неурожай… В Гурзуфе пробуду пару дней, там эротическая атмосфера, полно хиппи, есть пляж нудистов…

— Не в обиду тебе будет сказано, но все, что связано со словом «эротика», не заслуживает нашего внимания, — важно изрек Сашка. — Романтическая экспозиция еще туда-сюда… Мы, понимаешь ли, люди серьезные.

— Вам надо в восточный Крым, там публика серьезная, состоятельная. Особенно в доме творчества «Планерское». Богадельня, а не зона отдыха. Правда, в Судаке под горой палатки странствующих туристов. Городок веселых людей. Я у них останавливался. Там настоящее братство, песни под гитару. И не воруют. Уходят в поселок и даже фотоаппараты оставляют в палатках.

— Мы хотим добраться до Кавказа, — храбро возвестил я, уверенный, что достигнем цели.

— Там воруют, — категорично заявил парень. — Не люблю кавказцев. Пытаюсь не быть националистом, но у меня плохо получается… Я там был… Помню, в Гаграх здоровый амбал продавал газировку. Голый по пояс, волосатый, с золотой цепью на груди. Одному местному говорю: «Ему грузовик надо водить, а он водичкой торгует». «Не водичкой, а золотом, — говорит местный. — Видишь, на груди золотой знак? Вот чем он торгует».

За такими разговорами о всякой всячине мы и топали, и парень то и дело бросал в нашу сторону недоверчивые взгляды.

Стало жарко, сверху прямо-таки давил горячий свет, перед глазами все плыло, как в аквариуме. Вскоре дорога пошла вниз и за деревьями открылись живописные бухты и поселок.

— Такую исключительную красотищу надо увековечить, — сказал Сашка, обращаясь ко мне.

— Валяйте! — кивнул парень. — А у меня тактика — на одном месте не задерживаться. Притупляется восприятие. Я ходок, мне надо сбрасывать жирок. Так что пока! — парень облегченно вздохнул и заспешил на верхнюю крымскую дорогу.

А мы с Сашкой направились в поселок и вскоре оказались среди побеленных домов, кипарисов и узких каменистых троп, петлявших к морю. В стороне от пляжа разделись, сделали небольшой заплыв вдоль бухты и уселись рисовать «обнаженные модели» (в Крыму они на каждом клочке суши, как тюлени на лежбище, и типажи — один выразительней другого).

Сделав десяток набросков, Сашка выдал мне очередную порцию ценной информации:

— Отдыхающие вполне вписываются в природу. Человек и должен вплетаться в окружающий мир. Искусство ведь не просто познание мира, а познание единства человека и всего, что вокруг него. Железный аргумент — жаль, не я придумал, а какой-то философ.

Позднее я частенько вспоминал эти Сашкины сентенции — по сути именно в те дни Сашка развил мое зрительное восприятие, и в дальнейшем на всех стадиях развития как художник я пользовался его заповедями.

К вечеру неожиданно набежали тучи, сразу потемнело, темноту дополнил сильный ветер — от хорошей погоды остались одни воспоминания (природа решила развлечь нас сюрпризом — вот южное коварство!); хлынул ливень — на нас обрушились кубометры воды; пришлось срочно искать спасительное прибежище. Пробежав насквозь весь поселок, мы увидели сломанный покинутый автофургон и не раздумывая забрались в него.

— Это бывшая лавка-ларек на колесах, — объяснил Сашка, кивая на сохранившиеся полки вдоль бортов. — Я знаю такие. Однажды ехал в поезде к деду в Ростов. Через сальские степи. В конце состава был вагон-лавка, и на каждом полустанке стояли по часу. К лавке тянулись люди изо всех близлежащих поселков… А в нашем вагоне — забавная история! Ехала одна девица с каменным лицом. Ну я, естественно, всех развлекал, как мог, скрашивал нудную поездку: рисовал шаржи, юморил. Все смеялись, а девица даже не улыбнулась. Меня заело как юмориста, понимаешь? Я рассказал пару ударных, проверенных анекдотов, все так и посыпались с лавок, а она хоть бы хны. «Не смешно, — говорит. — И даже глупо». Такой убийственный аргумент. Ну я вышел покурить в тамбур, расстроился немного, не скрою. «Все, — думаю, — конец мне как юмористу. Уж если не могу рассмешить какую-то карамельку». Потом вернулся на свое место. А за окном уже показались пригороды Ростова, дачи, сады, огороды. Я увидел клубнику и говорю, просто так, между прочим: «Знаете, как Мичурин умер? Поскользнулся на грядке с клубникой, упал и умер!». Все промолчали, даже загрустили, а девица вдруг как захохочет. До истерики. Я думал, с ней будет обморок. «Ну, слава богу, — мелькнуло в голове. — Значит, не во мне дело».

Ливень кончился, тучи покинули небосвод и, поскольку еще было достаточно светло, а спать не хотелось, мы решили сделать марш-бросок в Гурзуф.

— Не будем расхолаживаться, — хмыкнул Сашка, вскидывая рюкзак.

На вечернем шоссе было многолюдно. То и дело навстречу попадались группы отдыхающих — возвращались в поселки из кинотеатров и клубов; взад-вперед, высвечивая фонарями асфальт, носились на велосипедах мальчишки.

В Гурзуф вошли ночью и сразу застыли, пораженные красотой местности: уютная бухта, серебрящаяся под луной вода, узкие извилистые, каменистые улочки, выложенные брусчаткой и плитами, свежепобеленные дома с нависающими террасами и обилие изысканной зелени — настоящее чудо света. В некоторых домах еще горел свет, где-то играла музыка, за деревьями виднелись силуэты парочек, слышались вздохи, хихиканье — стояла атмосфера флирта; сильно пахло фруктами и хвоей, и над всем поселком стояла неистовая трескотня цикад — казалось, в воздухе носятся тысячи невидимых музыкантов, а если к этому приплюсовать теплую прозрачную ночь, Гурзуфу можно было дать второе название — темный рай. Усталые, мы забрались в какой-то кустарник, устроили что-то вроде тростниковой подстилки и улеглись.

— Хорошо, что на юге теплые ночи, — потягиваясь, пробормотал Сашка. — За день листва и камни накапливают достаточно тепла. Можно спать где угодно. Такой нежный аргумент!

Утром мы проснулись от очередного наступления жары и обнаружили, что спали на газоне поссовета — сооружения помпезного, похожего на бутафорский автобус. Утром Гурзуф уже выглядел не таким красивым, как ночью (первоначальное впечатление оказалось обманчивым), но все-таки гораздо красивей, чем Ялта. В нем не было роскошных санаториев, зато сохранился старокрымский колорит. Мы зарисовали несколько древних построек, многоступенчатый спуск к набережной, дом Коровина, парк. На голодный желудок работалось плохо, а поскольку Гурзуф избалован художниками, на наши зарисовки никто и не взглянул; было очевидно — заработать не удастся. Это стало еще очевидней, когда Сашка спустился на пляж и сделал несколько шаржей; зрители с легкими улыбками оценили его мастерство, но никто не расщедрился. Сашка стал бросать сен-сен направо и налево, но и это не помогло.

— Безрадостная ситуация, — вернувшись пропыхтел он. — Я им намекаю, что искусство надо опекать, а они, балбесы, делают вид, что ничего не понимают… Только зря сен-сен потратил. Вообще, дружище, удача от нас отвернулась, мы попали в черный список неудачников — верный признак, пора собираться в обратную дорогу. Бог с ними, с Кавказскими горами. Всего не охватишь… Да и по Наташе я скучаю, честно признаюсь — тяжело переношу разлуку с ней. Да и сен-сен кончился.