Ясно, это был выпад, нацеленный в меня, но я стойко переносил все ядовитые слова и уколы. Да и ребята с пониманием относились к моему отбору.

На вернисаж собиралось приличное количество поклонников искусства и, конечно, родители, дедушки и бабушки героев торжества. Поэт Игорь Мазнин открывал выставку, начиналось обсуждение работ: слышались восторги до всхлипов и разные примечательные слова.

Переводчик Галина Лихачева читала рассказы о художниках и дарила ребятам принадлежности для рисования. Выступали мои друзья — художники и писатели, люди, осведомленные во всех вопросах; они явно красовались перед аудиторией — держались картинно, говорили замысловато:

— Детские рисунки это явление счастья, — и прочее.

Выступали мои бывшие ученики — они говорили сбивчиво, но искренне; в их выступлениях было немало приятных слов в мой адрес. Эти слова ни на шутку волновали меня. Правда, друзьям я с усмешкой говорил:

— Кто умеет — делает, кто не умеет — учит. Сам-то я ничего по-настоящему стоящего не сделал. И вообще, честное слово, не знаю, тем ли занимаюсь всю жизнь.

— Не болтай чепуху! — как-то сказал поэт Владимир Дагуров. — Ты из породы самоедов, вечно недоволен собой. Но почему-то только в работе, а вот тем, что много пьянствуешь с друзьями — доволен… А ученики есть у всех. У меня так целое литобъединение.

Дальше он ярко, выпукло объяснял, что в жизни каждого есть цель и есть смысл, и нередко они не совпадают, и что смысл имеет первостепенное значение.

Выставка продолжалась две недели. За это время распухала книга отзывов, часть работ ребята прямо со стендов дарили особенно «потрясенным» зрителям, которые хотели заполучить работы «для впитывания добра» (считали, что детские рисунки излучают добро). К сожалению, две-три работы, как правило, пропадали. Я помню, кто-то исхитрился стащить роскошного «зеленоглазого кота» Жанны Лурье и я долго не мог успокоить девчушку.

— Неужели вы не понимаете, такого кота я больше никогда не нарисую, — вытирала слезы Жанна.

— Если стащили твоего кота, значит он больше всего понравился и его будут хранить, — не очень убедительно объяснил я. — Но ты можешь нарисовать кота и получше. Например, кота с бантом. Пойдем, нарисуешь мне усатого франта, я его повешу над столом, он будет меня вдохновлять на подвиги.

Жанна смутно улыбнулась и пошла в студию.

В День книги, в Доме литераторов проводился конкурс на лучший рисунок. Приходили сотни ребят со всего района и Дом превращался в муравейник. Ребята рисовали в нашем зале, в фойе, в кафетерии, в вестибюле и даже на лестнице; мелькали палитры, банки с водой, кисти, летали листы бумаги, точно белые драконы. Ребятам помогали мои старшие ученики; они же были членами жюри; позднее, когда все собирались в Большом зале, они на сцене вручали призы. Самых одаренных приглашали в нашу студию. И это было большой честью. Я не зря говорю — наша популярность цвела очень пышно.

Самое страшное в жизни — это посредственность, человек ни то ни се. В искусстве посредственность страшнее вдвойне. Похвально, когда человек стремится быть первым, вырваться вперед, сделать что-то значительное, оставить после себя конкретный след. Я не ручаюсь, что этот дух лидерства и созидания вселил во многих учеников, да это и невозможно, но кое в кого, хочется верить, вселил, и во что абсолютно верю — во многих вселил дух странствий, желание побывать в разных странах.

Пятнадцать лет я вел изостудию. Один за другим заканчивали обучение ребята и, как правило, бесследно исчезали. Я не обижался — в молодости мы все эгоисты; в повседневной суете несемся вверх по лестнице жизни и нам некогда оглядываться назад. Очень немногие из бывших учеников заходили в студию, да и то лишь на выставки или мимоходом, взять бумагу, какую-нибудь краску, или перед сеансом кинофильма, или по пути, во время романтической прогулки. Иногда бывшие ученики передавали мне приветы от других учеников, но, конечно, это были неполноценные приветы.

Приблизительно половина моих учеников поступала в художественные школы и училища. Это немало для любительской студии. Хотелось думать — из этой половины хотя бы часть стала настоящими Художниками.

Я посещал все молодежные выставки, с надеждой встретить своих учеников. Бывало, увижу на стенде до боли знакомую манеру, знакомую цветовую гамму; «Мой ученик, — бормочу. — Все тот же зеленый цвет и воздуха мало, как и прежде». Подойду ближе, а фамилия не та. Случалось, и фамилия вроде была знакомой, и я отправлялся на поиски автора, но передо мной возникал совершенно незнакомый человек.

Однажды, закончив занятия в изостудии, я направился к метро; внезапно рядом затормозила «иномарка».

— Леонид Анатольевич! Садитесь, подвезу! — из машины вышла моя бывшая ученица Валя Горбунова.

Всего три-четыре года назад она была скромной девушкой, влюбленной в живопись; в изостудии я готовил ее к экзаменам в художественное училище… И вот теперь передо мной стояла молодая, уверенная в себе, женщина и, поигрывая ключами от машины, давала понять, что полностью довольна жизнью.

Я с благодарностью отказался от предложения Вали, сослался на хорошую погоду и любовь к прогулкам, и спросил, поступила ли она в училище?

— Я не поступала, — засмеялась Валя и рассказала, что вышла замуж за богатого человека, занимается теннисом, ходит в тренажерный клуб, а живопись забросила.

— Напрасно, — с горечью сказал я. — Возможно, позднее пожалеешь (что еще я мог сказать?).

Спустя некоторое время я получил письмо от бывших учеников — они приглашали меня на свою пирушку. Я ехал к ним и вспоминал…

Это был мой первый и самый дружный выпуск, и среди учеников — группа: трое молодых людей и две девушки. Все пятеро тяготели к узорам, делали инкрустации из благородных пород деревьев и собирались стать художниками по витражам. Я вспоминал их эскизы: строгие, с приглушенными цветами и хаотичные, ярмарочные, и нежные, мягкие, с дымчатыми, болотными разводами, выражавшими смирение. Эта группа постоянно находилась в поиске и я всячески поощрял их искания. Они резко отличались от других, модных в то время, да и сейчас, художнических групп.

Обычно молодежь стремится создать собственную культуру. Это неплохо, но, как правило, такие «открыватели» отмахиваются от всего, что создано предыдущим поколением. Главное для них удивить. Такие «мастера» подгоняют свою манеру под современные веяния, стандарты, создают сиюминутные вещи, неглубокий, даже ограниченный мир, рассчитанный на стадное восприятие. А некоторые всякими модернистскими ходами попросту прикрывают незнание, творческую хилость, некоторые просто занимаются шарлатанством. Понятно, им долго не продержаться — время все расставляет по местам и, ясное дело, в искусстве долговечно только то, что затрагивает сердце. Так вот, та моя группа не ломала традиции, а развивала их.

…Они сильно повзрослели — я еле узнал их; все пятеро выглядели отлично, только в их глазах не угадывалась внутренняя борьба, та борьба, которая обычно читается в глазах художников. И мне стало тревожно.

Предчувствие не обмануло — они все стали научными сотрудниками. Заметив, что я сник, сгорбился, они заговорили, перебивая друг друга:

— Ваши занятия до сих пор в моем сердце!.. Вы заронили в нас зерна творчества!.. Умение рисовать помогает в работе!..

Тяжелый осадок оставила эта встреча. «Неужели столько лет ухлопано зря?» — унылые мысли приходили в голову. — «Ну хорошо, — рассуждал я. — Эти не стали художниками, но те, кто поступил в училище, где они?»

Я ходил по улицам, вглядывался в молодых людей. Казалось, много знакомых лиц мелькало в толпе. Некоторые молодые люди улыбались мне, кивали, и проходили мимо… Как-то на бульваре меня окликнула девушка.

— Здравствуйте! Не узнаете? Я у вас занималась. Не помните? Моя фамилия Иванова. Иванова Лена.

— Да, да, припоминаю… смутно, — бормотал я, действительно мучительно припоминая. — Ну как, ты наверно уже закончила школу?