…Весной Андрей не выдержал, поехал за город, разыскал место, где похоронил Гипо. Было пасмурно, воздух еще не прогрелся, и в низинах лежал снег, но уже цвела серая верба — невзрачные, но стойкие против холода, цветки облепляли ветки кустов.

— Верба цветет… верба цветет, Гипо, — хрипло бормотал Андрей, размазывая по щекам слезы.

Моя мать жила в коммунальной квартире, где вечно происходили воинственные стычки, грозившие перейти в судебные разбирательства. В этих диких сценах участвовали все: от стариков до детей, только мать сохраняла стойкий нейтралитет. Больше того, своим спокойствием и рассудительностью она не раз примиряла враждующие стороны. Она и меня старалась примирить с разведенной женой, никак не веря, что наш разрыв давно решенное дело и что мы живем вместе только потому, что никак не можем разменять квартиру.

Мать работала в прачечной; от долгой изнурительной работы во влажном воздухе, на сквозняках у нее часто болели почки — каждую весну начиналось обострение, и ее увозили в больницу.

В то воскресенье я, как обычно, навестив мать в больнице, зашел в «стекляшку» около трамвайной остановки, выпил чашку кофе, закурил и стал дожидаться трамвая. День был яркий, теплый. Я стоял в раздумье: ехать домой еще было рано — по воскресеньям к бывшей жене приходил новый поклонник; близкий приятель уехал отдыхать на юг. Среди ожидающих трамвай я вдруг заметил молодую женщину — она стояла в стороне, в солнечной дымке и, опустив голову, сосредоточенно смотрела под ноги. Упавшие волосы почти закрывали ее лицо, виднелся только профиль, острый и белый, словно вырезанный из бумаги. Я подошел и, стараясь быть ненавязчивым, спросил:

— Вы тоже из больницы?

Женщина порывисто подняла голову, откинула со лба волосы, внимательно посмотрела на меня; у нее оказались удивительные глаза — золотистые с коричневыми крапинками.

— Да, из больницы.

Кроме ее необычных глаз, я сразу отметил ее настороженность, внутреннее напряжение. Мне захотелось немного взбодрить печальную особу, сказать какие-то хорошие слова, что-нибудь вроде того, что все плохое проходит и что в такой замечательный день просто нельзя предаваться унынью, но я выдавил совсем другое, да еще бесцеремонным тоном:

— Давно ни с кем не знакомился.

Женщина смутно улыбнулась.

— Непохоже. У вас это получается вполне профессионально.

— Ну, что вы! — я даже обиделся. — Не до этого было. У меня больна мать. Правда, она уже чувствует себя получше. Наверно, на той неделе выпишут. А у вас кто в больнице?

— Знакомый, — женщина понизила голос.

— С ним что-нибудь серьезное?

Она уклончиво пожала плечами.

Показался трамвай.

— Давайте пройдемся до метро? — я показал на тропу вдоль трамвайной линии. — Погода отличная. Вы не очень спешите?

— Спешу, — женщина покачала головой… — Поговорим в следующий раз. До воскресенья! — она слабо повела рукой и вошла в вагон.

В следующее воскресенье погода была пасмурная, с беспокойным небом. Я приехал к матери одним из первых и вышел из отделения раньше обычного; около больничных ворот сел на лавку, закурил. Вскоре показалась она, женщина с бумажным профилем. Приветливо поздоровалась, села рядом и тоже закурила.

— Как ваша мама? Она давно в больнице? — мягко сложив руки на груди, она повернулась и приготовилась слушать.

Я рассказал о матери, назвал свое имя, спросил, как зовут ее.

Она глубоко вздохнула.

— Дай бог, чтобы все обошлось с вашей мамой… Меня зовут Лена… А мой знакомый лежит в неврологическом отделении.

Она достала из сумки фотографию мужчины и взволнованно посмотрела на нее. Потом протянула мне.

— Он журналист.

На снимке был запечатлен мужчина среднего возраста с пухлым, безвольным лицом, на котором выделялись длинные, прямо-таки женские, ресницы. Взгляд мужчины выражал какую-то важность, а может, утомленность не понятно от чего.

— Внешне он не мой тип, — сказала Лена. — Мне нравятся мужчины высокие, худые. А он среднего роста и у него слишком картинные черты лица. Но он личность. Очень одаренный человек, который так и не нашел себя.

— Несостоявшаяся личность, — вставил я.

— Не совсем так, — внезапно Лена оживилась, даже повернулась ко мне. — Представьте себе юношу, выросшего в обеспеченной семье. Его мать работала в Министерстве культуры, отец — полковник. После развода родителей Толя — его зовут Анатолий — остался с матерью в хорошо обставленной квартире. Он учился в ГИТИСе на театроведческом факультете; в их доме вечерами собирались студенты, актеры. После окончания института мать устроила его в ВТО инспектором по периферийным театрам. В провинции, как вы догадываетесь, его встречали лучше нельзя — ведь все хотят, чтобы о них в Москве написали хорошо… А разные актрисули просто висли на нем. У него было множество романов, — она все теребила в руках фотографию журналиста. — Он прекрасно знает женщин и говорит им то, что они хотят слышать, и с каждой ведет себя по-разному… А говорит он красиво! «Люди познаются в проживании», «я завышаю женщин», «каждый имеет право на непонимание», «охранность»… Когда я с ним познакомилась, он прямо околдовал меня.

— Словесный треп, — заключил я.

— Не совсем так… он много знает и способный от природы, пишет хорошие стихи и рассказы о любви… используя свой богатый опыт, — Лена горько усмехнулась. — Неплохо рисует, немного играет на фортепьяно, но ему не хватает усидчивости… Берется за несколько дел одновременно и ни одного не доводит до конца. Он непостоянный, немного капризный. Но, представляете, все делает выше среднего уровня. Он очень способный. И потом — интеллигентный, а интеллигентность — это духовность, духовные интересы, ведь так? — Лена сузила глаза.

Я неопределенно хмыкнул и чуть не сказал вслух: «Чувствуется, все это вы долго держали в себе и теперь обрушили на меня. Только зачем?»

— В своих командировках он постоянно заводил романы, вовремя не возвращался… Конечно у мужчины работа должна быть на первом месте, а он просто отписывался, и все… Мать не раз его выгораживала. А потом она умерла. И Толю в первый же загул выгнали из ВТО… Вам не надоело все это? — Лена посмотрела мне прямо в глаза. — Сама не знаю, почему я рассказываю, ведь вообще-то я скрытная, а вам почему-то доверяю… А моим родителям Толя не нравится. Они думают, что с ним все кончено. Даже не знают, что я сюда хожу… Но дослушайте о нем… Мне просто интересно, вам будет смешно или вы поймете меня?

Она пристально взглянула на меня и я подумал — уж не устраивает ли она мне экзамен?

— После ВТО он недолго работал завклубом, потом еще кем-то. И все это время романы, романы. Он жил то у одной женщины, то у другой, ведь всегда полно одиноких женщин, готовых пригреть неудачников… Он сочинял им стихи, писал их портреты. Они уходили на работу, а он лежал на тахте, разбирал свой архив, читал книги. Ну еще ходил в магазин на их деньги, готовил. Готовит он прекрасно, лучше многих женщин… Время от времени он прогуливал деньги своей очередной жены, и тогда случались скандалы. Бывало, женщина его выгоняла, но он тут же находил другую.

— Так он просто негодяй! — вспылил я, испытывая сильное отвращение к этому Толе.

— Не совсем так, — Лена поморщилась и вскинула голову. — Понимаете, ведь он отдавал этим женщинам душу, по-настоящему любил их и был предан им. Просто он не может найти себя… Так и получилось, что у одной стоит его стол, у другой — одежда, у третьей — книги. Он был два раза официально женат, имеет двух дочерей, но алименты не платит. Ему нечем платить — он весь в долгах.

«Подонок!» — чуть не вырвалось к меня, но я успел сдержаться и только едко бросил:

— По-моему, он отпетый лентяй и вообще какой-то мерзкий тип. Легче всего лежать на тахте и читать книжки. Вот вы работаете?

— Да, переводчицей.