В ту осень погодка не баловала, дни стояли дождливые с густыми туманами. В шесть утра я просыпался, оттого что приезжал на своей колымаге мусорщик и, яростно громыхая, убирал помойные ящики, «облагораживал убежище грязи и мрака», как выражалась моя мать. Потом дворничиха начинала скрежетать метлой — заметать опавшую листву и во всю глотку что-то обсуждать с напарницей из дома напротив. Я чертыхался, залезал с головой под одеяло и никак не мог взять в толк: почему этим надо заниматься, когда все еще спят? Какой идиот распорядился приводить улицы в порядок, когда у людей самый сон?! Крепкий предрассветный сон?! В полудреме я слышал, как гремят будильники у соседей, шарканье и кашель на кухне, слышал, как мать хлопала дверью, уходя на работу. В общем, вставал невыспавшись, без особого аппетита проглатывал завтрак и в неважнецком настроении плелся на работу.

Но потом, наконец, выдался отличный денек. Во-первых, не приехал мусорщик и дворничиха молча орудовала метлой — видимо, куда-то запропастилась ее напарница. Во-вторых, когда я вышел на улицу, прямо по-летнему сверкало солнце и по небу плыли белые облака.

А затем началась непрерывная полоса везения. В газетном киоске мне достался журнал «Советское фото» — «сад искусства», как его называла мать, склонная к высоким чувствованиям. В табачном киоске я купил пачку заграничных сигарет. Подошел к ларьку, смотрю — продавщица беззастенчиво достает из-под прилавка целый блок и протягивает какому-то тузу в шляпе:

— Пожалуйста! Заходите, всегда вам рады.

Я скорчил простодушную гримасу и сунул деньги в окошко:

— И мне пачку таких же!

Продавщица посмотрела на меня враждебно, поморщилась, но все-таки сигареты отпустила.

Обычно в автобус я садился довольно спокойно: по его ходу точно рассчитывал место, где он притормозит (глаз на подобные вещи у меня наметанный), и втискивался в дверь одним из первых. Бывало, получал в спину кулаком за такую прыть, но это уже не имело значения. А в тот отличный солнечный денек мне особенно повезло: автобуса долго не было и на остановке скопилась огромная толпа, причем каждый старался протиснуться поближе к бровке тротуара. И вдруг замечаю — мимо катит левый, заблудший «рафик». Не очень рассчитывая на удачу, я махнул рукой; шофер прореагировал и взял к обочине. Пока народ соображал, что к чему, я уже был в салоне. Так меня и еще нескольких расторопных пассажиров шофер и подбросил до метро. Тариф на десять копеек больше, зато быстрее и с удобствами, и никто не отдавил ноги, не толкнул, не нахамил, как обычно в переполненном автобусе. И кстати, участок ремонта мы проскочили без задержки — в то утро асфальт на бульваре не клали. Дней десять именно в час пик рабочие ремонтировали дорогу. Перекроют одну полосу и гоняют каток взад-вперед, а транспорт, естественно, простаивает. В автобусе, бывало, все ругаются. Еще бы! Люди на службу опаздывают, а рабочие знай себе неторопливо машут лопатами.

— Вопиющее неуважение к людям, — говорила мать про подобное издевательство.

Именно в тот осенний солнечный денек на работе я получил премиальные, а после работы подал заявление на курсы фотографов. И сразу мне стало как-то радостно; я шел по вечерним многолюдным улицам и впереди уже вырисовывалось мое прекрасное будущее: я покупаю заграничную фотокамеру, делаю потрясающие снимки, становлюсь великим фотографом. Чтобы продлить свой радостный настрой, я решил поужинать с портвейном и заглянул в какое-то кафе. И вновь мне удивительно повезло — швейцар без уговоров пропустил меня всего за рубль, а гардеробщик раздел и вовсе за полтинник, и официант ко мне сразу подошел, а не, как обычно, через полчаса. Что и говорить, тот денек был отличным во всех отношениях.

И вот только официант принес заказ — как ко мне подбежала Светлана. С ней я познакомился полгода назад на вечере в клубе закрытого НИИ. Она заканчивала Ленинградскую консерваторию и приехала в Москву на каникулы. Там, в НИИ, мы столкнулись у вешалки, она приветливо улыбнулась, что-то спросила, я что-то ответил. Как-то незаметно мы очутились за столом в углу, разговорились. Она была маленькой, черноглазой, проворной.

— …Господи, как здесь хорошо! — проговорила, радостно запрокинув голову. — Вы, москвичи, такие раскованные, не то что мы, ленинградцы. Я вам благодарна, что вы скрасили мое одиночество. Вы мне сразу понравились. А я? Я вам нравлюсь?

— Очень! — еле сдерживая волнение, выдавил я.

— Пойдемте танцевать, — вскочила она. — И давайте на «ты», надоели эти условности!

Во время танца она прижалась ко мне, и я чувствовал ее сбивчивое дыхание. Потом она отстранилась.

— Ты мне не просто нравишься, кажется, я уже в тебя влюбилась. А ты?

— Я тоже, — только и смог пробормотать я.

Она остановилась у подруги и, когда я ее провожал, мы целовались в каждом укромном местечке и она шептала:

— Я тебя люблю. А ты меня? Если хочешь, я могу переехать к тебе в Москву. Только, конечно, надо будет зарегистрироваться. Мама с папой просто так не отпустят. Они строгие. Но мы завтра увидимся, да? И обо всем поговорим. Я тебя очень люблю и всю ночь буду о тебе думать.

Домой я шел нетвердыми шагами — меня пошатывало от счастья. Все случилось так неожиданно, я ничего не мог понять, но был уверен, что до Светланы в моей жизни ничего значительного не происходило. Будущее уже рисовалось не просто прекрасным, а ликующе прекрасным, прямо-таки триумфальным — великий фотограф был и в «сердечных делах» (выражение матери) счастлив по уши.

На следующий день она прямо бежала ко мне навстречу. Подбежала, обняла, поцеловала в щеку:

— Я ужасно по тебе соскучилась!

Вечером я посадил ее на поезд «Москва — Ленинград», и она долго посылала мне поцелуи через стекло.

Наутро я получил телеграмму: «Люблю. Не могу без тебя». И на следующий день: «Очень люблю». И через день: «Ужасно люблю, если мы не встретимся, не знаю, что будет со мной!». Она совершенно не умела сдерживать свои чувства и, как ни странно, мне это нравилось. Да и чего ж здесь странного — кому не приятно слышать такое, особенно если тебе всего-то чуть больше двадцати?! Любой потеряет голову.

Понятно, до этого я не задумывался о браке — и потому что еще не достиг славы великого фотографа, и по материальным соображениям: куда мог привести жену, если мы с матерью жили в четырнадцатиметровой комнате?! И вдруг Светлана! Из-за нее я начал страдать бессонницей.

Через неделю она приехала снова, с тортом и цветами, сказала, что хочет познакомиться с моей матерью. За чаем она без умолку рассказывала матери о консерватории, о дипломе, который вот-вот получит, о том, что ее уже приглашают во многие места, но теперь, встретив меня, просто не знает, как быть.

Когда мы вышли прогуляться, Светлана стиснула мой локоть.

— У вас в Москве так весело, так много интересного. А у нас не город, а музей. Я тебя ужасно люблю. А ты? Ты любишь меня?

— Люблю, — не очень уверенно выдавил я. — Но, понимаешь… у меня впереди слава великого фотографа. А сейчас затруднения. Сейчас я в воздухе… И комната у нас с матерью одна, и с деньгами туговато…

Глаза Светланы загорелись:

— Я помогу тебе стать великим фотографом. Самым великим. А деньги это ерунда, — она поморщилась. — У моих родителей их полно, а я у них одна, и если мы будем вместе, они купят нам кооператив. У папы есть связи, и нам дадут вне очереди. А потом, я на учениках знаешь сколько зарабатываю?! Я знаешь, что решила? Тебе нужно приехать в Ленинград, я познакомлю тебя с папой и мамой. Приезжай! Я буду тебя ждать.

После ее отъезда мать сказала:

— Девушка она неплохая, но уж очень все скоропалительно. В наше время… Конечно, никто не гарантирует счастья… Не знаю, смотри сам. Вот только уж слишком много она говорит о любви, и это наводит меня на мысль — любит ли она вообще?

— Она-то меня любит точно, — уверенно заявил я и в субботу укатил в Ленинград.