В это время мимо, размахивая альбомом, шел Никита Короленков, который вечно опаздывал на занятия, хотя и жил в двух шагах. Ребята, жившие за городом, не опаздывали, а этот опаздывал, и еще вышагивал нехотя, с сонным видом, как бы раздумывая: «рисовать сегодня или просто поболтаться по улицам?».

— Ого! — протянул Никита. — Это ваши собаки?

Я кивнул и заспешил в студию, но Никита, с невероятной прытью, опередил меня и с порога сообщил о моей «охране». Разумеется, все тут же бросились на улицу к машине, а потом уговорили меня затащить собак в зал и, после долгих поглаживаний, начали их лихорадочно рисовать.

Мудрый Челкаш в своей жизни видел все, его ничем не удивишь. Он и раньше любил фотографироваться, а тут и вовсе забрался на сцену и замер, оскалившись в улыбке. Но Дым стушевался от такого внимания, забился под стол и ни за какие коврижки не хотел вылезать.

Его так и изобразили, скрюченным под столом, с испуганным взглядом. Теперь у меня дома штук сорок собачьих портретов, целая галерея.

Во время уборки зала, мы устраивали викторину (обычно на тему живописи, но иногда говорили и о животных).

— Почему медведь сосет лапу? — спрашивал я.

— Есть хочет, — вздыхал Копанев Дима.

— Ему снится сладкий сон, — мягко произносила Двигубская Катя, склонная к поэтическим образам.

— Учтите, в природе ничего просто так не происходит, — говорил я. — Это мы можем просто так засунуть палец в рот или нос. А медведь…

— У него на лапе остался мед, — вскрикивала Свиридова Даша.

— Почти угадала, — кивал я. — Прежде, чем залечь в спячку, медведь топчется на ягодах, набивает на лапах сладкие лепешки, и потом, зимой, их сосет. Так, во всяком случае мне рассказывал один лесник… А вот, что я вычитал: «У крокодила никогда не болят зубы». Почему, как вы думаете?

— Ему их чистят птички-секретари! — возвещал Максим Мастрюков. — Я это тоже читал в журнале.

— Верно! Молодчина! — хвалил я. — За знания — пять, за окно — тройка. Давай протри еще, иначе вас турнут из зала, а меня повесят на люстре, — не совсем педагогично острил я, и тут же менял тему: — Но вернемся к крокодилу. По мере взросления, крокодил глотает камни. У взрослого крокодила в желудке находят булыжники с мой кулак. Для чего он это делает?

Ребята высказывали разные соображения, а я еще больше подогревал их:

— Думайте, предполагайте! Вас в школе-то учат только зубрить, а надо бы учить самостоятельно мыслить.

Наконец кто-нибудь из ребят отвечал правильно:

— Камни перемалывают пищу!

— Верно! — хмыкал я. — Словно жернова. Но еще для чего он их глотает? Сдаетесь?

— Не-ет! — голосила студия.

— Чтобы быть тяжелее! — догадывалась Лада Калева.

— Конечно! — отдувался я. — Чтобы над водой были только одни глаза.

Дальше я рассказывал о домашних «братьях наших меньших» и напоминал об «ответе за тех, кого мы приручили». Как-то даже завел разговор о вегетарианстве, привел в пример Толстого, Шоу, Энштейна (последнего процитировал: «Животные мои друзья, а друзей я не ем» — эти слова произвели должное впечатление). Естественно, я и сам старался быть вегетарианцем, но у меня не всегда получалось — не хватало силы воли.

Вот так у нас все и произрастало.

В заключение — несколько слов о друзьях, больших любителях животных.

Дмитрюк на даче, которую снимает много лет, приютил собаку Толику, и она ответила ему безумной любовью — не подпускает к хозяину даже его друзей. И к себе никого не подпускает. Как-то я привез к ней свататься своих собак, так она, деревенская дуреха, не оценила городских ухажеров и отвергла их самым злобным образом.

— Есть поверье, — вещает Дмитрюк, — если взял бездомное животное, подвалит счастье. Точно. С тех пор, как я привел Толику, жутко везет в работе, а уж счастья — хоть отбавляй!

И Бог Дмитрюка охраняет — перед опасностями посылает предзнаменование: раздвоенную луну или радугу в комнате, после чего художник умело избегает подвохов судьбы.

Поэту Леониду Мезинову по наследству досталась дача с невиданным обзором — с окнами на все четыре стороны и огромный участок — все это он завещает после смерти под приют для животных, а пока на его участке обитает дюжина бездомных собак и кошек, которым он неустанно подыскивает хозяев.

Понятно, эти мои друзья имеют отзывчивое сердце (тот же Мезинов, когда я сломал ногу и три месяца ковылял на костылях, приезжал ко мне, выгуливал собак и усердно лечил меня крепкими зельями); но кроме необычного сердца, они еще имеют повышенное чувство ответственности за свое дело, за свои слова и поступки, за все, что происходит вокруг. Видимо, ответственность за животное, которое им доверилось, порождает в них и массу других ответственностей. Это важно, если вдуматься.

На рисование водили детей совершенно незнакомые мне люди, и, конечно, мои знакомые, и знакомые моих знакомых. Приходили неизвестные люди и вполне известные.

— Опыт гласит — природа отдыхает на детях, — шутил я, записывая новичков известных людей. — Но посмотрим, посмотрим, как у них пойдет дело. Раз любят рисовать — это уже немало, любовь, как известно, творит чудеса.

Не было ни одного занятия, чтобы в студию не заглядывал кто-нибудь из моих друзей. Чаще других заходили художники Валентин Коновалов и Ашот Сагратян. С Коноваловым приходили его сын и дочь, которые тоже были моими учениками.

— Меня дома не слушают, — объяснял мне Коновалов. — Ты говоришь то же самое, но тебя слушают.

К своим детям Коновалов не подходил. Подходил к другим «мольбертщикам»; только и слышалось:

— Здесь добавь лилового… Здесь больше охры. И смелей! Что у тебя все тает, как мороженое?! Смелей выражай свое видение, свой мир! Не стремитесь нарочно жить и творить необыкновенно, живите и творите по-своему. Будьте самими собой. И это будет самым необыкновенным. Главное — найти свой истинный путь и не разрушать в себе человеческое. И изучайте то, что сделано до вас, чтобы в дальнейшем не повторяться, а идти дальше. Кумиры должны быть только в детстве и юности, а дальше — все мы сами личности…

К «столовщикам» Коновалов относился предельно нежно. Поглаживая по голове приговаривал:

— Рисовать, значит размышлять. Давай, еще что-нибудь придумывай. Представь, в этом доме будешь жить сам, и наполняй его вещами. И мебель и вещи вырисовывай с любовью. Почему нам нравятся старинные вещи: кресла, подсвечники? Потому что они сделаны с любовью! В них душа творца. Они, эти вещи, живые!.. А ты чтой-то весь перемазался? Вот пачкун! Даже лицо в краске! Краски не ешь, это ж не карамель, а акварель!

Сагратян с техническими подробностями учил ребят рисовать цветы и, для наглядности, приносил свои работы. Студийцы звали его «цветочник».

— Ты вот что, — говорил мне Сагратян. — Обязательно устрой в студии выставку своих работ, чтобы ребята уважали. Чтобы знали, с кем имеют дело. Недавно моему знакомому преподавателю в институте, студенты сказали: «А вы сами-то что можете? Никто не видел ваших работ!». С моим приятелем было плохо.

— Ребята видят мои работы в журналах и книгах, — спокойно замечал я. — Мне не надо заниматься саморекламой. К тому же, на дни рождения я дарю им свои книжки.

Почти на каждое занятие заглядывали (по пути в буфет) писатели Юрий Коваль и Константин Сергиенко. Когда они появились впервые, я представил их, перечислил их книги.

— У меня эти книжки есть дома! — воскликнула первоклассница Лена Маковская. — Но я думала… эти писатели давно умерли, — Лена подошла и потрогала моих друзей, чтобы убедиться в их реальности.

— А это их призраки, — вставил я.

— Еще живы, слава богу! — пробасил Коваль. — Нам еще на небеса рановато. Надо еще кое-что сделать здесь, на земле. Я вообще с завтрашнего дня бросаю выпивать и курить. Буду себя беречь, я нужен Отечеству.

Коваль ходил среди мольбертов, подробно разбирал каждую работу, давал дельные советы и бурчал: