Особенно богат Виктор Алешин. Он богат до неприличия. У него нет своего жилья, он скитается по знакомым… зато, на зависть приятелям, его всегда окружает стайка восторженных поклонниц, одна красивей другой — целая оранжерея красавиц.

Я не видел летающих тарелок и никогда не встречался с представителями «нечистой силы», и живу в обыкновенной квартире с двумя обыкновенными дворняжками — Челкашом и Дымом, но я был свидетелем редких явлений природы. Например видел невероятный звездопад, когда звезды падали одна за другой, словно кто-то устроил фейерверк. Видел шаровую молнию — на болоте светящийся шар медленно проплыл над травами. Однажды в раскаленный полдень видел мираж — на облаке, точно на гигантском экране, отчетливо, полновесно отразились деревья, церковь и озеро. Видел зимнюю грозу, с молнией, громом и белой радугой, и летнюю — когда летели градины с большую пуговицу. Не каждый видел такие явления, а я видел — клянусь своими собаками, не вру!

Много раз я попадал под оглушительные ливни. Особенно запомнился один из далекого детства.

В тот день я нарисовал мелом на дощатом заборе белого слона, а рядом — слоненка. Надо сказать, в то время я просто бредил слонами; любил всех животных, но слонов особенно — мне казалось, они самые мудрые и добрые, как большинство великанов. Я рисовал слонов на каждом клочке бумаги, в книгах и на стенах. В нашей комнате обитало целое слоновье стадо. Мать не успевала стирать животных со стен, а отец говорил, что слоны приносят счастье.

И вот однажды я нарисовал слонов во дворе на заборе. Это был мой лучший рисунок (и белый — «идеального» цвета). Кажется, я даже его посчитал значительным достижением в изобразительном искусстве. Да, собственно, не кажется, а наверняка. Сюжет был предельно простым, без чрезмерности деталей, излишних подробностей: огромная слониха важно вышагивала в сторону зарослей акаций, за ней семенил слоненок и, как это бывает в жизни, судя по книгам, хоботом держался за хвост матери. Белые слоны гуляли на летних знойных просторах…

Когда я закончил рисование, во двор вбежали ребята и бессовестно предложили стрелять в слонов из лука. Я запротестовал и даже хотел стереть слонов, но они были как живые и мне стало жалко свое «значительное произведение». Я ушел со двора поздно вечером, последним, да и то потому что начался ливень.

Затяжной ливень грохотал всю ночь (казалось, прохудились все небесные трубы) и как-то незаметно вошел в мой сон: я увидел белых слонов под хлещущими водяными струями. Заросли акаций были рядом, но они почему-то никак не могли туда добраться. Топтались на месте и мокли. Внезапно во двор вбежали ребята с луком и… воздух потряс мой предупредительный клич. Страшный вопль поднял на ноги все общежитие, но главное… его услышали слоны; они подняли хоботы, протрубили мне прощальное приветствие и скрылись под зеленым куполом леса.

Утром на мокром заборе ничего не было!

— Смыло твоих слонов, — сказал мне дворник дядя Коля. — Ничего, новых нарисуешь. И вот что!.. Нарисуй еще какую-нибудь уборочную машину. Надоело махать метлой…

Когда забор подсох, я попытался нарисовать новых слонов, но как ни усердствовал, у меня ничего не получилось. Выходили какие-то схемы, а не живые существа.

В тот день я сделал важное открытие — все ценное создается только в минуты высокого настроя, когда чего-то сильно хочешь, о чем-то сильно мечтаешь, что-то сильно любишь или так же сильно ненавидишь. Тогда я еще не знал, что этот настрой называется вдохновением.

Лет в десять, уже после войны, у меня к неописуемой радости, наконец, появилась акварель «Черная речка», и я с утра до вечера рисовал как одержимый, рисовал без всякой системы, все подряд — и что поражало в окружающем мире, и что представлял в голове — всякие далекие и близкие мечты.

Самой далекой, почти несбыточной мечтой, было — попробовать фрукты, которые я видел только на картинах: виноград, гранаты, инжир. С этой целью я рисовал такие натюрморты, от которых бежали слюни.

Самой близкой мечтой было — стать пиратом. Начитавшись книг про морских разбойников, я рисовал парусники, бородатых уголовников, острова в океане, сундуки с награбленными сокровищами, и конечно, морские сражения, где я, знаменитый пират, находился в самом пекле. После каждого сражения, руководствуясь гуманными соображениями, я рисовал тех, кого мы, пираты, ограбили и сбросили в море — разных купцов, богатых пассажиров — они благополучно добрались до берега и жгли костры, в ожидании помощи. Я даже писал записки от имени этих бедолаг, с указанием их местонахождения; записки закупоривал в бутылки и бросал в речку Казанку. Думаю, моя почта вызывала немалый переполох у речной милиции во всем Волжском бассейне.

— Если ты станешь пиратом, это будет позором для семьи, — выговаривала мне мать. — Несмываемым пятном на нашей чести.

— А по-моему, «пират-художник» звучит неплохо, — рассуждал отец.

Я только ухмылялся их наивным представлениям моего будущего, поскольку втайне еще планировал стать и слесарем водопроводчиком и собирался чинить сантехнику до тех пор, пока не умру от усталости.

Представляя себя знаменитым пиратом, я все время хотел столкнуться с опасностью, тренировал «металл» в голосе и жгучий пронзительный взгляд, и жалел, что имею мало шрамов (ведь известно, шрамы украшают мужчин, а пират без шрамов — вообще не пират).

Как каждый пират, тем более знаменитый, я, разумеется, был весь разрисован татуировками, с головы до ног (к счастью, синими чернилами). На моем теле красовались якоря, осьминоги, акулы, парусники с пушками и целые сцены, где пираты брали на абордаж купеческие суда. Были и другие сюжеты: пираты на берегу в баре, на ипподроме. Не было только романтических сцен. Все, связанное со словом «любовь», по моему глубокому убеждению, не стоило и сантиметра моей пиратской кожи.

Ребята во дворе (мы еще некоторое время жили в общежитии) с величайшим интересом рассматривали мои татуировки, а дома я ходил и спал в наглухо застегнутой рубашке и подолгу не мылся, пока однажды мать насильно не сняла с меня рубашку и… чуть не хлопнулась в обморок.

Мать отмыла мои татуировки, но не смогла вытравить из моей души пиратский дух. Я по-прежнему ходил вразвалку, с нагловатым видом, с оттопыренными карманами, в которых лежали перочинный нож, пробочный пугач, отполированное темно-зеленое бутылочное стекло, напоминавшее море, и настоящие пули — они попадались на свалке.

С ребятами во дворе я разговаривал заносчиво и едко. Случалось, ребята просили меня что-нибудь нарисовать, но я говорил, что «подумаю» или что нет настроения, или врал, что нет карандашей. Если кто-то и приносил карандаши, я говорил, что «это никудышные карандаши, неважнецкий материал», и им рисовать не могу.

— Это не так-то легко, как кажется, что-нибудь нарисовать, — высокомерно объявлял я ребятам и удалялся, насвистывая разухабистую пиратскую песню.

Такой был балбес, к стыду родителей.

Но в один прекрасный день на асфальтированном пятаке двора кто-то нарисовал зверей: волков, тигров и слонов. Моих слонов! Животных, по которым я считался крупнейшим специалистом! Зверей нарисовали цветными мелками и они казались прямо-таки настоящими. Я был потрясен, меня охватило страшное смятение. Вечером близкий друг Вовка, который научил меня покуривать, а я его ругаться, сообщил, что в одну из квартир приехали новые жильцы и что в той семье девчонка Машка — художница.

С того дня ребята напрочь забыли обо мне, им рисовала Машка; рисовала все, что ни просили. Девчонка, но хорошо рисовала и самолеты и корабли, в том числе пиратские; рисовала в основном фиолетовыми мелками, а этот цвет свидетельствует о высокой эмоциональности, высокой чувствительности и прочих высотах.

Однажды на пятаке мелками Машка нарисовала огромный парусник, да такой, каких я никогда не рисовал. Это был прямой вызов. Меня заело не на шутку и, когда ребята разошлись, я придумал чрезвычайную ситуацию: углем подрисовал на корабле взрыв, как будто в него попала торпеда, а вокруг еще изобразил тонущих матросов.