— Это турецкое судно заблудилось в тумане и оказалось у наших берегов. Иди за вином, выпьем и я намалюю тебе «Корабль выбрался из заблуждения».
Примитивиста звали Степан; он носил экзотическую одежду, выглядел как папуас, и был довольно известен в Гурзуфе, но мне кажется, не в той мере, как этого заслуживал. И вообще, он мог бы быть известен во всей Крымской области и за ее пределами. К сожалению, у нас часто не ценят таланты. Сюжеты Степана мне были близки, он это почувствовал сразу по моим репликам, почувствовал мою странствующую душу, потому и расщедрился. Чтобы не остаться в долгу, я нарисовал Степану «Корабль, на котором поплыву в разные страны».
По возвращении в Москву я время от времени принимался за очерки и друзья художники все чаще насмешливо обзывали меня «Писателем». Но именно тогда мое положение было особенно удобным. Когда меня ругали за очерки, я говорил, что вообще-то занимаюсь графикой, а очерки пишу для себя, в свободное время. Когда же ругали за рисунки, говорил, что вообще-то я литератор, а графика только хобби. Если ругали и за то, и за это, заявлял, что являюсь профессиональным шофером, а в искусстве всего лишь любитель. Тогда те, кто ругали, хлопали меня по плечу с напутствием:
— Ну это другое дело! Рисуй (или пиши), может и получится что-нибудь дельное.
Пусть догоняют!
Однажды художник Валерий Дмитрюк обратился ко мне:
— Имеется одна рукопись для детей, давай проиллюстрируем вместе. Ты больше тяготеешь к живописи, я к рисунку. Если наши устремления пересекутся, возможен приличный результат.
У нас было много общего: оба из провинции, оба лысели, оба работали в «Картинках», и одновременно, без всякого лицемерия, испытывали чувство недовольства сделанным. Мы имели одинаковые взгляды на искусство, нам обоим нравился кинорежиссер Феллини и девушки с волосами морковного цвета. Мы параллельно шли по дороге в детскую книгу, иногда засматривались на что-нибудь яркое, стоящее у обочины, и оступались, но в конце концов до цели дошли. Короче, у нас были родственные души и мы проработали вместе десять лет.
Здесь необходима оговорка: близкие друзья в совместной работе не очень-то терпимы друг к другу; случается, в запале орут друг на друга, но сразу же после работы переходят на дружеский тон. И, конечно, несмотря ни на что, — работать с единомышленником огромное счастье. Забегая вперед, скажу — за долгие годы дружбы мы с Дмитрюком ни разу не поссорились и до сих пор остаемся ближайшими друзьями (хотя имеем немало отвратных черт, ведь оба «скорпионы»).
В детской книге я окончательно нашел себя. Во взрослой книге иллюстрации всего лишь сопровождают текст, в детской — несут самостоятельную смысловую нагрузку. Художник в детской книге — такой же автор, как и писатель. У него много белых листов бумаги, огромный простор для творчества и огромная ответственность. Через рисунок ребенок познает мир, рисунок развивает его наклонности. Многие рисунки, которые мы видим в детстве, остаются с нами навсегда, как самые яркие зрительные впечатления, а рисованные герои, как самые близкие друзья (взрослые ведь только придумывают сказку, а дети живут в ней).
И еще: есть такое понятие — память цвета. Бывает, взрослый человек увидит какое-нибудь сочетание красок (в интерьере, одежде) и сразу перед ним встает картина из детства, когда он впервые увидел эту гамму. Память цвета позволяет вернуть прошлое, с полузабытыми звуками и запахами.
Работа иллюстратора в журнале проще простого: прочитал текст и делай к нему рисунок. Оформление книги — сложная штука. Прежде всего надо представить ее в голове, представить ее конструкцию — архитектонику, как выражаются художники. Потом сделать макет и разметить, где будет текст, где рисунки. Затем предстоит работа над эскизами иллюстраций, которые должны утвердить редактор и автор. Только после этого можно садиться за оригиналы. Оформление книги — сложная, но невероятно интересная работа.
Мы с Дмитрюком в основном иллюстрировали авторов современников. Обычно писатели нас хвалили, и не скрою — было приятно.
— Отлично! — поднимал большой палец Владимир Коркин. — Спасибо за рисунки. Вы все четко прочувствовали, именно таким я все и представлял.
— Прекрасно, как жужжание пчелы! — радовался Игорь Мазнин. — И у меня здесь есть высокие строчки.
— Здесь и говорить нечего! — восклицал Юрий Коваль. — Рисунки потрясают… почти как мой текст!
Иногда нас начинали хвалить, но заканчивали руганью.
— Интересный разговор! — выдавливал Юрий Кушак. — Но могли бы сделать и лучше. Обложка невыигрышная, непродажная, а шрифт — ваша несильная сторона.
— Книга хорошо скомпонована, старики, — тараторил Сергей Козлов. — Хороший макет и рисунки… не портят общего впечатления. Хотя, лучше б половину убрать. Лучше б, старики, я дал побольше текста… И потом, что вы так тянули? Вы ж не безмозглые. Работать надо, старики, быстро. Тянуть резину — ваша главная слабость…
Попадались и капризные, привередливые авторы. Как-то мы делали книжку одной поэтессы из Волго-Вятского издательства. Стихи были неумелые, с претензией на изысканный слог, но мы решили «вытянуть» книжку за счет рисунков, выжать из текста максимум. Три месяца корпели, но когда привезли работу в Нижний Новгород и показали поэтессе, она сморщилась.
— Мне нравятся ваши рисунки, — сказала; сказала певуче, растянуто. — Но вообще-то говоря, образы зверюшек мне представляются иными. Совершенно другими. Подождите, сейчас придет муж, он лучше меня разбирается в живописи. Может, он что-нибудь подскажет.
Пришел ее муж и гаркнул:
— Я не против ваших рисунков, но скажите честно, вы схалтурили? Подумали: «А-а, провинция! Для них и так сойдет». В общем, сейчас явится сын, он учится в художественной школе, он вам даст дельные советы.
Пришел их сын, долговязый парень, и с жутким невежеством стал нас, ровесников его отца, учить что к чему. Разнес рисунки в пух и прах: и звери-то у нас «слишком развеселые», и деревья «слишком корявые» и травы «лихие», и вообще, «небо — не небо и вода — не вода».
— Налицо отсутствие чего-то главного, — шумел он. — Все разрознено. Отсутствие всякой предметности.
— Отсутствие присутствия, — хмыкнул Дмитрюк.
— Вот-вот! — ухватился парень.
Но окончательный, смертельный удар нас поджидал на следующий день в издательстве. Художественный совет принял иллюстрации, но когда мы понесли подписывать листы к директору, он плотно закрыл за нами дверь и прогундосил:
— Не слушайте их никого. Они ничего не понимают и живут недисциплинированно. А я, хотя и по специальности военный, но имею понятие о рисовании и уважаю художников. Я, знаете ли, и сам люблю помалевать на природе пейзажики разные. Вон одна моя работка.
На стене в витиеватой раме висел какой-то никудышный пейзаж, да еще выполненный совершенно бездарно — этакий компот из одних синих красок. Мы с Дмитрюком переглянулись и, глубоко вздохнув, поняли, какая нас ожидает казнь.
— Как говорится, все хорошо прекрасная маркиза, — директор склонился над листами. — Но вот этого слона отсюда из угла передвиньте сюда наверх. Так будет дисциплинированней… А это за ним кто? Кого вы насандалили? Мартышки, что ли? Их подвинем сюда. Пусть как бы его, слона то есть, догоняют!
Мы вывалились из кабинета и чуть не упали — нас во время подхватили на руки члены художественного совета.
— Не слушайте его, — сказали с дикой нежностью. — Он ничего не понимает. Главное — наши подписи, а он отвечает за текст авторов.
Мы радостно вздохнули и сразу поняли, почему директор подбирает таких авторов, как наша поэтесса.
Радостный день с нотой горечи
В Волго-Вятском издательстве мы с Дмитрюком оформили книг пятнадцать, не меньше. Когда привозили работу, Дмитрюк останавливался у родственников, а меня пристраивал к соседу, другу детства, Ивану.
Однажды летом, около четырех часов, когда полуденный зной стал не так жесток, Иван предложил мне отведать наливки собственного изготовления. Мы только расположились на террасе, как у изгороди возникли два парня. Громко, с провинциальной прямотой, один из них сказал:
