— Они себе уже построили светлое будущее, но мне его не надо.

На шоссе, сколько ни голосовал, не остановилась ни одна машина. Так и добрался до города пешком.

Несмотря на решительную походку, жесткий взгляд и мужественные усы, а главное — широкие и пестрые «атаманские» одежды, Старик — так звали его студенты, был мягким человеком; это обнаруживалось, как только он начинал говорить — его голос звучал тихо, под усами появлялась улыбка, а взгляд становился теплым, контактным. В его холостяцкой квартире на стенах висели картины и подрамники, а вдоль стен лежали холсты, кисти, краски; стол заменял рояль без клавиш и ножек — он стоял на табуретках, шкафами служили картонные коробки, поставленные друг на друга — «не квартира, а лежбище», — говорили его приятели и дальше развивали мысль о бытовой неустроенности, как о раздражающем факторе. Старик-то считал, что у него «вполне организованный беспорядок прекрасных предметов», а на колкости приятелей отвечал:

— Моя квартира — мастерская. Я занимаюсь возвышенным, священным, все земное отодвигаю на второй план.

Ему было немного за шестьдесят, он преподавал живопись в художественном училище и считался одним из лучших мастеров «с филигранной техникой». К тому же — самым колоритным в смысле внешности. Как «действующий» художник он имел два творческих дня (не считая выходных), которые использовал для своих «занятий возвышенным». По вечерам при искусственном освещении Старик делал «заготовки» — графические наброски будущих картин, а перед сном совершал «философские прогулки», во время которых осмысливал «положение дел в искусстве». Он вел размеренный образ жизни и ничего не собирался в нем менять, тем более, что затухающие силы требовали большей отдачи в работе. Одно время он даже хотел бросить преподавание, чтобы полностью посвятить себя творчеству, но студенты взбунтовались и уговорили «не покидать» их. А тут еще в училище произошло одно, на первый взгляд, незначительное событие, которое в жизни Старика оказалось довольно значительным.

В училище появилась необычная натурщица — по словам Старика, она «обладала изяществом непредугаданных движений». Натурщицей была тридцатипятилетняя женщина, которая, кроме «изящества движений», имела, по мнению студентов, «вызывающие формы». Она со вкусом одевалась и в одежде выглядела неотразимо (правда, студенты считали, что без одежды она выглядит еще неотразимей). Несмотря на свои «формы», женщина держалась естественно и просто, а позируя обнаженной, первые дни сильно смущалась — было ясно, она не профессиональная натурщица. Вскоре стало известно, что она из провинции, живет в общежитии, работает чертежницей, а в училище подрабатывает. Ее звали Инга.

После месяца занятий, когда обсуждали работы студентов, Старик заметил, что Инга тоже с интересом рассматривает живопись и несколько раз робко, но точно высказала свое мнение.

— Вы хорошо разбираетесь в живописи, — похвалил он натурщицу. — У вас взгляд художника. Где-нибудь учились?

Инга улыбнулась:

— Недолго занималась на одних курсах, а потом было не до этого. Но я очень люблю живопись.

В другой раз они одновременно вышли из училища, и Старик похвалил костюм Инги:

— У вас хороший вкус в одежде. Все просто и в определенной гамме. Ничего лишнего, во всем чувство меры. Это редкое качество. Чувство меры — результат хорошего вкуса и внутренней культуры. А вкус, как говорил Платон, «вершина интеллекта»… По большому счету, скажу вам, вкус — это вообще взгляд на жизнь. По одежде и по вещам, которые человека окружают, можно более-менее точно говорить о его привязанностях, образе жизни, друзьях и прочем.

— Вкус у меня от мамы, — пояснила Инга. — Она хорошая портниха. Когда я жила с ней, мы часто придумывали модели одежды. Я хотела стать модельером, но… вышла замуж, родила сына… Теперь он с мамой, а я вот здесь, сбежала от мужа.

— Как сбежала?

— А так. Он замучил меня ревностью, все время преследовал. Я и не смотрела на мужчин, на улице не поднимала глаз, а он говорил, что я «рыскаю глазами». Оскорблял меня, даже бил…

Старик понял, что неожиданная откровенность Инги — определенное доверие ему, как мудрому пожилому человеку.

— Может, он сильно любил вас? — спросил Старик. — Ведь ревность — это взбунтовавшаяся любовь.

— Любил, и сейчас любит. Какой-то звериной любовью… Он неплохой человек. Талантливый инженер, но характер у него жуткий… Из-за него я и забросила рисование. Пошла на курсы чертежниц… Сейчас работаю в одном бюро.

— У нас в училище есть подготовительные курсы. Запишитесь, я помогу.

— Уже поздно начинать все заново.

— Ничего не поздно, — убежденно сказал Старик. — Никогда не поздно изменить всю жизнь, не только занятие. Вы прекрасно чувствуете живопись, а ремеслу можно научиться. Подумайте!

Как-то, закончив позирование и одевшись за ширмой, Инга подошла к Старику и сказала:

— Вы самый лучший из преподавателей. Я понимаю, почему студенты вас любят… Они говорят, что вы Мастер с большой буквы… А нельзя мне посмотреть вашу живопись?

— Пожалуйста, в любой момент, — развел руками Старик. — Но вы, наверно, думаете — у меня роскошная мастерская со стеклянной крышей, а моя мастерская — моя квартира.

— Я слышала. У вас «организованный беспорядок прекрасных предметов».

— Точно, — засмеялся Старик, довольный, что Инга его процитировала и тем самым показала, что уже немало знает о нем. — Но, скажу вам, не роскошь, а скромность в быту должна быть нормой жизни.

— Я тоже так считаю, — согласилась Инга. — Чем культурней человек, тем скромнее его быт… Так когда можно к вам приехать? В воскресенье вам удобно?

Живопись Старика не просто понравилась Инге — она рассматривала картины с тихим восхищением, молитвенно сложив руки на груди.

— Потрясающе!.. Волшебно! — шептала она. — Во всем такая тщательная отделка!.. Как на картинах великих мастеров прошлого века… Сейчас все пишут размашисто, широкими мазкам, думают — чем больше краски, тем лучше, а я люблю, когда все выписано аккуратно. По-моему, в такой живописи проявляется любовь к тому, что пишешь, разве не так?

Старик улыбался, кивал:

— Все правильно. Надо отталкиваться от классики, соблюдать традиции. А своя изобразительная манера проявится, ведь одни и те же вещи мы видим по-разному и, изображая их, вносим что-то свое.

— Как я вам завидую, — вздохнула Инга. — Это такое счастье — иметь любимое дело…

— Я вот что думаю, — Старик взял Ингу за руку. — Не надо вам поступать на подготовительные курсы. Вон стоит второй мольберт, приходите в свободное время, у нас будут индивидуальные занятия.

— Хотелось бы, — оживилась Инга, — но со временем туго.

— А вы бросьте позировать студентам, позируйте мне. Я буду платить вам то, что платят в училище. Я ведь не бедный, мои работы постоянно продаются в салонах. Будете и позировать мне, и писать натюрморты под моим руководством. Но… — Старик изобразил напускную строгость, — учтите, когда дело касается работы, я требовательный.

— Зачем вам это нужно?

— Боюсь, что вас в училище украдут, — усмехнулся Старик. — Я заметил, на вас там глазеют все мужчины — и преподаватели, и студенты. Мне сказали, один преподаватель даже скупал у студентов ваши портреты, но потом заметил, что студенты стали делать копии для прибавки к стипендии. Вот ловкачи!.. Ну, так будем работать у меня?

— Будем! — выдохнула Инга.

Первое занятие Старик посвятил рисунку — наглядно показал, как «строить» изображаемое, как делать штриховку… Инга старательно повторяла все его действия. У нее все получалось, как нельзя лучше — сказывалось, что раньше она все же занималась рисованием.

На следующем занятии Старик продемонстрировал Инге деление красок на множество тонов, их «благородные» и «дикие» сочетания. После нескольких уроков Старик понял — у его ученицы незаурядные способности: острый взгляд и «крепкая рука» в рисунке и редкое чувство цвета в живописи.