Через два года занятий Олеся неожиданно появилась с десятком дошколят и, покраснев, объявила:

— Это мои ученики. Я тоже организовала студию при жэке.

— Ура! У «Белоснежки» появились гномы! — закричал Дима Климонтович и пальнул из пугача, чем привел свиту Олеси в некоторое замешательство.

Ох уж эти родители, я с ними мучился больше, чем с самыми упрямыми и взбалмошными учениками. Ладно, некоторые водили детей не для того, чтобы сделать из них художников, а для общего развития. Это неплохо. Неплохо, даже прекрасно, когда ребенок во всем дилетант: немного рисует и лепит, немного занимается музыкой, сочиняет стихи — в конце концов что-то перетянет, ребенок остановится на том, что ему ближе по наклонностям. Но ведь некоторые родители думали не о ребенке, а о себе. Изостудия была для них ширмой, чтобы покутить в ресторане Дома литераторов. Случалось, с одним ребенком, как бы в студию, приходила толпа его опекунов.

Помню одного способного мальчишку, который вообще не хотел рисовать, но отец насильно запихивал парня ко мне и бодро направлялся в ресторан, и гулял там до закрытия, а его отпрыск после занятий слонялся между телевизором и буфетом.

Некоторые родители впадали в другую крайность: прямо тряслись над своим чадом и, стоило мне отлучиться покурить, как тут же подсаживались к ребенку, подбадривали, а то и помогали рисовать. Так писатель Юрий Постников вначале водил рукой сына по бумаге, потом вообще выхватывал у него кисть и сам заканчивал рисунок. Я-то сразу видел, где рука ребенка, а где родителя и отчитывал Постникова, говорил, что в каждом рисунке видна душа художника, а здесь две души и большая душа явно давит на маленькую душу — это все равно, что рядом с хрупким цветком растет мощный репей и рано или поздно цветок увянет; что, наконец, он, Постников, убивает в ребенке непосредственное восприятие, индивидуальность.

— Возьми лист бумаги, садись рядом и рисуй до посинения! — бурно возмущался я. — Но не лезь в мою систему обучения. Не порть мне ученика.

— Ничего страшного, — спокойно оправдывался Постников. — Мы с сыном творим в соавторстве, неужели не ясно? Под рисунком сделаем надпись: «рисовал Постников-младший, помогал — старший».

Кстати, у Постниковых и на рисунках мелькало немало подписей в духе Киплинга: «Кота не видно — он за чемоданом», «Пес не уместился, но вот его цепь».

Очень пожилой писатель Богданов привел в студию дошкольницу; записывая ее в журнал, я необдуманно спросил:

— Ваша внучка?

— Нет, дочка! Представьте себе!

Обычно родители в возрасте крайне трогательно относятся к своим поздним детям; Богданов не был исключением, но, в отличие от Постникова, усадив дочь за стол, тут же прощался с ней со словами:

— Слушайся учителя. Я приду к концу занятий.

Некоторые родители были попросту очарованы своими детьми, от них только и слышались необоснованные восторги:

— Чудо, а не ребенок! Вы только посмотрите, как рисует! Какая прелесть! Потрясающе! Непостижимо! Поражает чрезвычайно! — и целовали отпрыска: — Мое золото! Душа моя!

Эти «очарованные родители» досаждали мне больше всего. Гораздо больше, чем их невероятно одаренные дети. Во-первых, они постоянно сообщали мне массу всяких глупостей: что их «чудо природы» ест на завтрак, какие перенесло болезни, что нарисовало бабушке. Во-вторых, они доставали своим детям такие заграничные краски, от которых у остальных студийцев перехватывало дыхание. В-третьих, эти «очарованные родители» постоянно лезли в процесс обучения и советовали мне обратить особое внимание на их детей. В-четвертых, просили о дополнительных занятиях и намеками про крупные вознаграждения, от чего я, естественно, категорически отказывался и шутил, что и так не знаю, куда девать деньги, хотя получал смехотворный оклад и вел студию только ради любви к детям и ради их привязанности ко мне.

Однажды, чтобы избавиться от натиска «очарованных родителей», я предложил некоторым из них порисовать.

— Никогда не поздно заняться каким-нибудь увлекательным делом, — произнес я очень оригинальную фразу и подкрепил ее примером старушки-американки, которая всю жизнь вышивала, а в девяносто лет взяла кисть и к своему столетию натворила столько картин, что для выставки отвели целый музей.

Некоторых «очарованных родителей» это сообщение заинтересовало, они решили попробовать свои силы в живописи. К ним присоединились «не очарованные», нормальные. Как-то незаметно студия расширилась, превратилась в некий всеобуч, с неограниченным возрастным цензом. И что примечательно — многие из родителей обнаружили скрытые недюжинные таланты, быстро перегнали своих детей и искренне сожалели, что когда-то встали не на тот путь. По этому поводу я высказался вполне определенно:

— Огромное несчастье, когда человек занимается не тем, к чему имеет природные способности.

Кто-то из родителей усмехнулся:

— Еще большее несчастье, когда в жизни не встречаются два человека созданные друг для друга.

С некоторыми родителями-художниками приходилось воевать. Что ни скажешь, они сразу:

— Мне уже поздно меняться, у меня сложившиеся представления, отшлифованный вкус. Смешно, когда хочет измениться зрелый человек. Это все равно, что пересадить взрослое дерево или пройти через стену.

Они упорно делали причудливые иллюстрации к «Мастеру и Маргарите», к рассказам Чехова и Платонова — сразу начинали со сверхсложного. Я пытался им внушить, что все большое начинается с малого и главное постепенность; набрасывал им упрощенные натюрморты, несложные интерьеры, но где там! Артачились до изнеможения.

Некоторые родители шли еще дальше: писали картины-представления, как они хотели бы жить, какой жизни достойны, писали надуманные смутные образы. Я все пытался их заземлить, делал на листах наброски реальности, говорил, что и в нашей жизни есть кое-что замечательное, но их ничего не убеждало.

— Наши мечтания лучше вашей реальности, — заявляли они твердо и непоколебимо. — Это естественное состояние наших душ. Мы, конечно, испытываем к вам пламенное почтение, но не давите на нас, не заглушайте наш творческий порыв.

— Хорошо, сдавался я, — пишите мечтания, я не против, но хотя бы слушайте про технику выполнения. Талант, конечно, от Бога, но мастерство зависит от нас самих. Писать несбыточные мечтания крайне сложно. И почему люди считают, что на инженера и врача надо учиться, а писать картины может каждый.

— Не принимайте нас за идиотов! — срывались такие родители. — Мы прекрасно знаем, что этому надо учиться, что это адский труд, но, поймите, мы уже сложившиеся люди, — и дальше морочили мне голову про дерево, которое нельзя пересаживать или стену, через которую нельзя пройти.

Бывало, так заморочат голову, что я начинал заикаться.

Среди родителей-художников была одна «разочарованная» женщина с беспредельной печалью на лице — казалось, она находится в паутине каких-то видений. После разговоров с ней и учеников охватывала печаль. Она писала тусклые романтические пейзажи и «пейзажи в тумане», и проявляла особое, прямо-таки святое отношение к живописи, называя ее «трепет души».

Десятилетний сын этой женщины Митя, который обычно рисовал вдалеке от матери, однажды во всеуслышанье заявил:

— Я люблю дядю Колю. Когда он к нам приходит, всегда приносит мне подарки. А отца не люблю. Он нас бросил.

Митина мать покраснела, вывела сына в коридор и краем глаза я увидел, как моя взрослая ученица дала подзатыльник моему младшему ученику. Позднее она, смущаясь, быстрым шепотом объяснила мне причину своего разочарования:

— Наши отношения с мужем задребезжали сразу, как только мы поженились. У нас разные биополя. До Мити мы только царапались, а потом дошли до драк. Я была на грани помешательства. И Митя все это переживал. Так, что вы, пожалуйста, не обращайте внимания на его взбалмошность… и на его глупости. Он такой нервный мальчик…

Митя рисовал сплошные вертикали и только город (я угадывал в нем будущего архитектора); все мои замечания он схватывал на лету.