— В любой момент можете рассчитывать на меня, в смысле разговоров об искусстве, напряженного безделья!

В мастерской Полякова художники не стеснялись в выражениях. Как-то «из-за искусства» разругались вдрызг, один даже хлопнул дверью. В приступе братства вслед ушедшему бросился Поляков, на лестничной клетке послышался треск; встревоженные, мы ринулись на подмогу и увидели в проеме окна, занавешенного сеткой от комаров, зловещую дыру. Мастерская находилась на третьем этаже и, перепугавшись, мы заспешили во двор, кто-то стал вызывать «неотложку».

Во дворе Полякова не оказалось и у меня появилась отчаянная мысль — «не улетел ли наш друг на небеса», тем более, что он любил все летающее: стрекоз, птиц, ангелов, — как вдруг его заметили в сарае — он беззаботно покуривал с дворником и его мысли были далеко от мастерской. Приехавшие врачи ощупали «летуна» и, не обнаружив даже ушибов, с некоторым смущением удалились, при этом медсестра успела бросить:

— Глупая выходка. Все художники глупые и чокнутые.

Но серьезные конфликты в той мастерской происходили крайне редко, а если Поляков узнавал, что кто-то находится в ссоре, всячески пытался примирить художников; то одному, то другому названивал: «он сильно переживает, все спрашивает о тебе», и напоминал про ответственность перед Богом — он был выше всяких житейских раздоров и знал то, что стоит за пределами привычных понятий. Не случайно, многие считали, что «основной краской» образа Полякова является миролюбие, а это, кроме всего прочего, говорит об уверенности в себе.

Заканчивая очерки о мастерских, надо сказать вот о чем: почти все художники имели чердаки и подвалы (иногда с баскетбольную площадку), и платили за этот нежилой фонд (со всеми удобствами) копейки (только за свет и газ); о таких мастерских западные художники могли только мечтать.

Подсчитано, на Западе из ста художников пробивается один, у нас пробиваются почти все. На Западе мало быть талантливым, надо чтобы тебя еще «раскручивали» дельцы, в руках которых выставки, реклама и прочее. У нас все зависит от самого художника.

И платят у нас художникам прилично (например, иллюстраторам намного больше, чем авторам текста). И никто не мешает человеку, умеющему держать кисть, работать в клубах, в оформительских комбинатах. А уж члены Союза и вовсе живут припеваючи: Дома творчества, дешевые материалы, салоны по продаже картин. По сути, кто считает шестидесятников не полностью реализовавшимся поколением — кривит душой. Что тогда говорить о предыдущем поколении?!

И если быть до конца честным — «бульдозерная» выставка и «Метрополь» представили слабые вещи и откровенный эпатаж. Рубен Варшамов говорил прямо:

— Бульдозерная выставка была провокацией. Организаторы уматали за границу, а тем, кто остались, досталось.

В самом деле, западникам было выгодно раздувать подобные акции, теперь это яснее ясного. Как ни крути, а многие из формалистов попросту разрушители. Не случайно их вождь Малевич, автор «черного квадрата», считал, что «все греческие скульптуры надо сжечь в крематории». Ну куда уж больше! Кстати, «черный квадрат», на который молятся формалисты, поэт Игорь Мазнин назвал очень точно — «антииконой, прославлением сатанизма».

Несколько слов об эмигрантах. Факт остается фактом: абсолютное большинство из них не были истинно русскими художниками, и в нашем Отечестве жили не так уж и плохо (даже получше многих из нас): имели хорошие квартиры, мастерские, дачи, машины, не испытывали недостатка в заказах и выставлялись не меньше других (Гробман, Стацинский, Дарон, Куперман, Кабаков, Блох, Блиох, Зальцман, Збарский, Неизвестный и еще десятки лиц). Разговоры о том, что их чрезмерно зажимали — вранье. Все находились в более-менее одинаковом положении. Они просто спекулировали на «правах человека». Одно дело покинуть Родину после переворота семнадцатого года, другое — от того, что выставляешься меньше, чем хотелось бы, или живешь в обычной квартире, а считаешь, что достоин замка с парком. Кстати, тот, кто что-то представлял из себя здесь, и на Западе не пропал, а кто делал ставку на зарубежное признание, потерпел крах.

Правда заключается в том, что эти эмигранты не только ненавидели власть (мы все к ней относились с презрением), они ни во что не ставили весь русский народ — одни открыто, другие тайно. А на понятие «Родина» им попросту было наплевать. Родиной они считали любое место, где им жилось спокойно и безбедно. Между тем, каждый настоящий художник неотделим от своей страны. К счастью, лучшие художники все-таки остались в России.

Владимир Сосин был вызывающе талантлив. Он закончил Строгановское училище, без особых потуг поступил во ВГИК на режиссерский факультет и делал «обвальные» курсовые работы, делал с щегольским профессионализмом, который отточил в период «домашнего образования».

— Искусство не отображение жизни, а ее воспроизведение, — говорил Сосин. — Это воспроизведение идет параллельно реальности… В принципе художник должен работать не для того, чтобы дать рецепт счастья, а главным образом, чтобы облегчить людям жизнь, дать хоть немного радости.

Неправдоподобно красивый, гладко причесанный Сосин, носил цветистые галстуки, отутюженные костюмы и дома устраивал фанфарные вечера, во время которых произносил витиеватые тосты, рассыпал яркие мысли, удачные сравнения, крепкие поддразнивающие шуточки и непрерывно смеялся.

Как художник он был нарасхват, но его картины покупали только любители живописи, а «неофициальные» коллекционеры почему-то не ценили. Возможно потому, что он писал «радостный мир», а не «голую правду». Вокруг его дома на Почтовой улице тянулся забор, оклеенный объявлениями, валялись ящики из-под овощей, ржавые жестянки, битые бутылки, окурки; во дворе шастали пьяные чумазые работяги с ближайшего завода — его окружала тусклая убогая жизнь, а он писал улицы, запруженные солнцем, половодье цветов, красивые улыбающиеся лица; солнце отражалось в окнах, на мокром асфальте, от множества солнц прохожие сходили с ума, сбитые с толку цветы не знали куда поворачиваться…

Однажды к Сосину явился богатый иностранец и протянул чек:

— Поставьте любую сумму, я готов купить все ваши работы.

Но художник отказался, заявив, что его картины должны принадлежать нашему народу. Такой он был патриот.

Сосин имел хорошую квартиру, встречался с «пылкой душой», веселой начитанной девушкой; он был слишком счастливым и судьба, чтобы все уравновесить, подбросила ему несчастья. После окончания института, его пригласили снимать фильм за рубежом, но секретные ведомства не пустили; внезапно умерли родители, бросила девушка, довольно весело пропев:

— Разойдемся, как в море корабли…

Сосин стал часто выпивать; «радостный мир» превратился в «искаженный» — перепутанные воспоминания прошлого, а потом и в мрачный: заскорузлые камни, черные стволы с черными листьями — все будто обугленное.

— Я заглянул в другое пространство, — взволнованно говорил Сосин. — Раньше писал цветы и листья, теперь стебли и корни. В принципе суть в том, что питает растения. А у животных и людей все дело в наследственности. А вообще, нормальный человек останавливает внимание и на прекрасном и на уродливом.

Теперь Сосин за собой не следил, одевался во что попало, ходил с растрепанной прической и в доме никого не принимал. Его мучила бессонница, раздражали сигналы машин и карканье ворон, сутолока в транспорте; только собутыльники в пивной не раздражали. Большую часть времени он проводил в «логове», как окрестил свою квартиру, из которой постепенно продал все вещи и она действительно превратилась в логово.

Теперь Сосин жил с вымышленными героями. Вернувшись из пивной, разговаривал с ними, случалось и ругал их и выгонял из квартиры. При встрече с реальными друзьями, говорил нервно, беспокойно, то и дело вскидывал дрожащие руки:

— В принципе жизнь — это множество пустяков. А судьба… судьба — это в нужный момент оказаться в нужном месте и раскрыть все, на что способен. Все очень просто, но угадай этот момент, найди это место…