— Вы прирожденная колористка, и все схватываете на лету, у вас дело пойдет, — уверенно заявил Старик.

И дело, действительно, пошло. Спустя несколько недель Инга уже писала вполне приличные натюрморты, Старик даже стал использовать ее «чувство цвета» в своих работах — доверял ей «подмалевки». За это время Инга несколько раз позировала Старику обнаженной. Он изобразил ее на двух полотнах, и обе картины расцветил фантазией — поместил Ингу в необычную обстановку: на первой картине — в интерьер, где она, обнаженная, лежала в альковных покоях; на второй — в пейзаж с райскими кущами, где Инга гуляла меж деревьев, словно лесная Диана.

В перерывах работы над этим картинами Инга подолгу рассматривала свое изображение и сбивчиво бормотала:

— Потрясающе!.. Волшебно!.. Вы вдохновенный Мастер!..

А чуть позднее, когда они пили чай с вермутом — любимым напитком Старика, вдруг сказала:

— Я так счастлива, что ваша ученица. Вы потрясающий художник. И настоящий мужчина… Четкий, уверенный в себе. Я сразу это поняла, в первые же дни, как появилась в училище…

После этих слов Старик пришел в некоторое замешательство. Он почувствовал, что его затухающие силы вовсе не затухающие, а просто дремлющие, и их вот-вот разбудит Инга. Он стал смотреть на нее не только как на натурщицу, но и как на прекрасную женщину. Инга заметила изменившийся взгляд Старика и как-то сказала ему об этом:

— Мне кажется, вы стали смотреть на меня не только как на ученицу и не только как на модель для работы, — сказала то ли с обидой, то ли подогревая пробуждающиеся силы Старика, и с загадочной улыбкой добавила: — Или я ошибаюсь?

— Я и сам не знаю, — тоже с улыбкой произнес Старик.

Тем не менее, вскоре, почувствовав, что его силы окончательно пробудились, он сказал Инге:

— Вы ведь живете в общежитии, а у меня большая квартира. Переезжайте, занимайте одну из комнат. И работать вместе будем больше, и вообще как-то удобней, чего мучиться в общежитии…

Инга не удивилась этому предложению — была готова к нему.

— Хорошо, — сказала, глядя Старику прямо в глаза.

На следующий день Инга привезла свои вещи и сказала с прямотой женщины, которая способна на решительные поступки:

— Я понимаю, что вы предложили мне быть не только ученицей и натурщицей, но и любовницей.

Старик несколько растерянно пробормотал:

— Не знаю, как получится… Я давно живу один… без женщин.

— Странно. Вы, наверняка, нравитесь женщинам, — недоуменно пожала плечами Инга и, брезгливо кивнув на тахту, сказала: — Но это надо выкинуть. Я не знаю, какие женщины здесь спали.

В тот же день они привезли из магазина новую тахту и сразу же ее «опробовали», после чего Инга выдала Старику комплимент:

— Ты неплохо сохранился для своего возраста.

Через несколько дней она спросила:

— Не возражаешь, если я немного похозяйничаю в твоей захламленной квартире?

— Ради бога, буду только рад, — откликнулся Старик.

Инга заменила рояль на нормальный стол, а коробки — на шкаф с зеркалом. Затем все художественные принадлежности перенесла в одну комнату.

— Под мастерскую хватит и этого пространства, — сказала.

— Ты Золотко! — с восторгом произнес Старик, рассматривая обновленную квартиру.

С каждым днем Старик все больше увлекался Ингой.

— Надо же, несмотря на разницу в возрасте, у нас одинаковый взгляд на искусство и на многое другое, — радовался он, обнимая Ингу. — Ты мое Золотко. Я уже привык к тебе… Но что я хочу сказать? Ты талантлива и надо все силы бросить на живопись. Давай-ка уходи из своего чертежного бюро.

— Надо подумать, — уклончиво ответила Инга. — Что странно, за кульманом я сильно устаю, иногда в глазах прямо рябит от линий, стрелок, цифр, а за мольбертом никогда не устаю, потому что это работа для души, любимая работа. То есть, немного устаю, но это приятная усталость.

К этому времени она уже самостоятельно писала натюрморты — «грамотней и живописней, чем многие студенты», — по словам Старика.

— У тебя, Золотко, уже просматривается своя манера, — говорил он, — а это самое главное в творчестве. Ты не боишься цвета, у тебя порой такие неожиданные сочетания тонов, что я только развожу руками. И все так органично. Ты уже почти состоявшийся художник, мне уже и учить тебя нечему. Остается только радоваться, что живу с тобой.

Старик уже подумывал устроить в училище выставку работ Инги, как вдруг однажды не застал ее дома. На ее мольберте была приколота записка: «Уезжаю в свой город. Все объясню в письме».

Вскоре пришло письмо: «Мой вдохновенный Мастер! Меня разыскал муж. Приехал с сыном на машине и увез меня в наш город. Ради сына я решила сохранить семью. Спасибо тебе за все. Я знаю, мне никогда ни с кем не будет так интересно, как с тобой».

Обратного адреса на конверте не было.

Приятели считают меня сумасшедшим. Иногда я и сам так думаю, ведь вся моя жизнь — сплошные переживания. Я работаю экономистом, но в моей голове не цифры и графики, а сплошные девицы, одна сменяет другую, а чаще соседствуют сразу несколько — целый букет симпатичных таких девчонок. Перед моими глазами постоянно мелькают плечики, коленки, ленточки и бантики, улыбки и ужимки; а в ушах так и слышатся вздохи, верещанье, хихиканье; а душа переполнена девичьими тайнами, капризами, интрижками. И это с детства. Представляете, каково моему сердцу? Сколько ему пришлось выдержать тяжелейших мук?!

Уже в шесть лет я узнал, что такое страшные переживания — влюбился в девчонку из соседнего дома, пигалицу с кукольным личиком по имени Вероника. Эта Вика была самой светловолосой и самой светлоглазой среди детворы; при всем при том, что ее родители были жгуче черноволосыми, темноглазыми. Как теперь припоминаю, это обстоятельство доставляло отцу Вики немалое беспокойство — откуда этот генетический всплеск? Уж не согрешила ли жена? Но мать Вики невозмутимо объясняла, что дочь — копия ее деда.

Я с детства человек мгновений, и влюбился в Вику внезапно, после одного крайне интересного разговора. До этого у нас были обычные приятельские отношения: мы играли в «чижа» и «ножички», и я без устали рассказывал своей партнерше, как выстругал чижа и лопатку, показывал шило и штопор в своем перочинном ножике, хвастался коллекцией спичечных этикеток. Вика в ответ вздыхала:

— Ты такой богатый! — и пожирала глазами мои сокровища.

Но однажды перебила меня:

— А ты знаешь, откуда я появилась?

— Знаю, — хмыкнул я, глубоко убежденный, что детей покупают в специальном магазине.

— Нет, не знаешь, — Вика вытаращила глаза и начала рассказывать. — У одного художника кончились все краски, осталась одна желтая, и он нарисовал девочку. И подарил моим родителям. Девочка подумала, что родителям скучно без нее и сошла с картинки, и стала живой. Это я… Вот поэтому я и не похожа ни на маму, ни на папу.

Нельзя сказать, что этот красочный рассказ поразил мое воображение, но помню точно — слегка озадачил. С того момента Вика в моих глазах стала немного таинственной, во всяком случае я отметил — ее кукольное личико, как нельзя лучше, выдавало «рисовальное» происхождение. Дальше я просто-напросто себя накручивал: в каждом Викином слове, в каждом ее поступке выискивал второе значение, скрытый смысл, цветы в ее душе; и накрутил себя до того, что стал на нее смотреть как на сказочное внеземное создание. Все это произошло в течение двух-трех часов, пока мы играли в «ножички» — понятное дело, я уже играл машинально, по инерции, и проиграл в пух и прах, но не огорчился, даже наоборот — почувствовал прилив сил и с размаху назначил Вике свидание на следующее утро в углу двора у пожарной лестницы.

В тот вечер я долго не мог уснуть — составлял программу действий на утро; как первоочередную задачу наметил объяснение в чувствах; затем, в малом плане, — клятву верности, а в большом, проявив фантазию, — женитьбу.

Вика на свидание опоздала (проспала) и выглядела еще не совсем проснувшейся — зевала, терла глаза — но я не стал ждать, пока она придет в себя и сразу объявил, что люблю ее и буду любить до самой смерти; объявил это страшно стесняясь — среди мальчишек такие признания считались постыдными.