Веснушчатая девушка что-то записывала в карточки, принимала и выдавала книги читателям, но все время посматривала на меня уже цветущими глазами и уже улыбалась открыто и искренне. В какой-то момент она вышла из-за стола и я, вытаращив глаза, уставился на ее потрясающую фигуру, и сразу получил мощный импульс — в дальнейшем уже не думал ни об уютной комнате, ни о нежной душе девушки — только о ее прекрасной фигуре. Пролистав книгу, я еще некоторое время оцепенело пялился на библиотекаршу, потом, собравшись с духом, подошел, перечислил наши с Сашкой подвиги и спросил напрямик:

— Когда вы приедете в Москву?

— Я часто бываю в Москве. И во время отпуска, и вообще… У меня там тетя… А я сразу поняла, что вы москвич. Москвичи как-то держатся независимо, — девушка покраснела от своего признания.

Осмелев, я взял пустую карточку и написал свой адрес.

— Приезжайте поскорее. Как вас зовут?

Девушка назвалась и сказала, что «вообще-то собиралась в столицу… через неделю».

Весь оставшийся день с невероятным накалом чувств я думал о ней, об Ире Корсунской. Бесхитростная библиотекарша простушка моментально заслонила образ Идеальной Девушки, «совершенной вечной спутницы», невидимой жены. Я думал о библиотекарше, когда мы с Сашкой ели сосиски в закусочной (мой друг что-то заработал, пока я распалял свои страсти в библиотеке), и когда шли по автотрассе и потом, когда тряслись в кузове попутного грузовика, и поздно вечером, когда уже прибыли в Тулу и ждали электричку на Москву. Настроение скакнуло до самых высоких пределов.

— У тебя страшно влюбленный вид, — смеялся Сашка — его смех прямо окатывал меня волнами.

Мы сидели в привокзальном сквере и вдыхали воздух с крепким листвяном духом; где-то кричала ночная птица, откуда-то доносилась мощная концентрация танцевальных звуков, бездомный пес робко тянулся к нашей скамье, на клумбу улегся пьяница, запрокинув голову уставился в небо, заулыбался — его свела с ума неправдоподобно яркая луна.

— Мир меняется незаметно, быстро меняемся мы сами, — философски изрек Сашка, как бы подытоживая наше путешествие.

А я подумал: главное, мы вернулись целыми и невредимыми, не считая ссадин от виноградной лозы и Сашкиных душевных ран от переживаний о Наталье.

Подростковый возраст — замечательное время, когда зарождается первая влюбленность, когда пустяковые, по мнению взрослых, переживания достигают такого накала, что порой переходят в серьезную болезнь. Понятно, ведь загадочное чувство возникает впервые и потому все воспринимается особенно остро: каждый взгляд полон значения, каждое прикосновение имеет важный смысл, не говоря уж о словах — они могут поднять в небо или сразить наповал.

Наш маленький поселок, как каждое место, где прошло детство и отрочество, навсегда остался для меня дорогим. Помню точно — тот тихий мирок я считал самым лучшим на свете, и до десяти лет мне не было никакого дела, что где-то есть огромный шумный мир.

В поселке имелось все для мальчишеского счастья. Перед нашими домами росли высоченные березы, на их нижних ветвях мы устраивали качели, а на верхних — «жилище Тарзана». С одной стороны за поселком простирался луг с петляющими тропами к городской окраине. На лугу мы запускали змея, играли в футбол. С другой стороны к домам примыкал, заросший кустарником, овраг, на дне которого протекала мелководная речушка; большую часть ее русла заполняли коряги с бурой гнилью, но попадались и чистые бочаги с песчаными отмелями — местами наших купаний. На противоположной стороне оврага начиналось редколесье, где были грибные поляны, малинники и россыпи земляники.

Посреди самого поселка стояла колонка, от которой бежал ручей в пожарный водоем — в нем летом мы катались на плоту, а зимой гоняли на коньках. Ко всему, наши дома окружали сады и огороды — то есть, фруктов, овощей и ягод мы ели сколько влезет.

Ну а с общением нам повезло особенно — нас, мальчишек десяти-двенадцати лет, было семь человек, а девчонок однолеток всего три, что нас вполне устраивало, поскольку в том возрасте мы считали девчонок никчемным сословием. Например, когда мы всей нашей смешанной ватагой строили шалаши, девчонкам отводили роль всего лишь подсобных рабочих — они что-нибудь подавали и поддерживали, а во время футбольного матча ставили их вратарями.

У наших девчонок были обычные имена и они, естественно, имели прозвища: Ленку Козлову звали Коза, любительницу сладких плюшек Катьку Запольскую — Плюшка, тихоню Машку Полякову — Мышка. Коза и Плюшка участвовали во всех наших играх, в том числе и в войну, и не пропускали ни одной вылазки в лес, и даже забирались в «жилище Тарзана». Как и мы, они ходили в синяках и ссадинах.

Мышка избегала наших игр. Она вообще не отличалась общительностью, с девчонками дружила, а нас, мальчишек, вроде и не замечала. Бывало, играем в футбол, Коза с Плюшкой, само собой, — в «воротах», а Мышка безучастно наблюдает за игрой или вообще сидит на склоне оврага и читает книгу. Но именно Мышка однажды сделала наше времяпрепровождение «более интеллектуальным».

Обычно с наступлением темноты мы всей командой сидели на бревнах и болтали о пустяках. Однажды Мышка предложила новую игру «в слова»: кто-нибудь называл первое пришедшее на ум слово, сидящий рядом называл слово, которое начиналось на последнюю букву предыдущего слова и так далее. Чтобы усложнить игру, Мышка придумывала определенную тему: например, «предметы» или «животные». Побеждал тот, кто произносил последнее слово, после которого всеобщий словарный запас иссякал. Как ни странно, в большинстве случаев побеждали девчонки, чаще всех — начитанная Мышка. Как только все смолкали, не в силах вспомнить ничего подходящего, она тут же спокойно выдавала нужное слово. Однажды и я, будучи в ударе, вышел в «финал» и некоторое время пикировался с Мышкой на равных, но все-таки мне выиграть не удалось. После этого поединка я разозлился на Мышку и, когда мы расходились, подошел к ней и процедил:

— Много строишь из себя, воображала! А в футбол с нами слабо играть?!

Мышка поджала губы:

— Сам воображала! Футболист называется! Я видела, как ты по мячу мажешь!

Это обвинение просто взбесило меня, я готов был треснуть ее по голове, но сдержался и только бросил:

— Дура!

— Сам дурак! — хмыкнула Мышка и ушла, задрав нос. Тихоня Машка оказалась зубастой Мышкой, даже Крысой.

Знать бы мне тогда, что нередко крепкая дружба и даже любовь начинаются с жесткого противоборства. Но я не знал, и не упускал случая нагрубить строптивой девчонке. Она отвечала мне злыми насмешками. Так продолжалось, пока мы не повзрослели — всего на два года, но наши отношения круто изменились.

Как-то мы с Мышкой оказались у колонки — оба с ведрами пришли за водой. Пока наливалась вода, я молчал, ждал от «Крысы» очередной колкости, но она вдруг кивнула на забор, увитый усами тыквы, и сказала:

— Тыква — мое любимое растение. Такие большие желтые граммофоны. И вначале за ними только маленькие шарики, но с каждым днем они растут и превращаются в огромные шары. Прям чудо!

— Я люблю пшенную кашу с тыквой, — буркнул я.

— Я тоже люблю, — тихо проронила Мышка. — И жареные тыквенные семечки тоже.

Так, на любви к тыкве мы и помирились. Со временем наше примирение переросло в дружбу.

А повзрослевшие Коза с Плюшкой в один прекрасный день заявили, что больше не будут играть в футбол и демонстративно вышли из «ворот» в самый разгар матча. На все наши уговоры Коза тянула:

— Надоело. Неинтересно. И потом болят руки и ноги.

Плюшка высказывалась еще жестче:

— Футбол — глупая игра.

А буквально через неделю «бывшие вратари» со значением объявили, что придумали себе новые имена — Изольда и Виолетта, и потребовали называть их «по-новому». Экзотические имена звучали, как музыка, но мы долго не могли к ним привыкнуть, то и дело срывались на привычные прозвища, чем вызывали гнев наших новоиспеченных «королев» — так их в шутку назвала Мышка.