— Как из тебя сделать положительного мужчину, не представляю!

Она дебоширила, забирала мою энергию, после чего спокойно работала, а я, опустошенный, еще долго приходил в себя; только очухаюсь, она вновь к чему-нибудь придерется, черпанет моей энергии. Чего я только не слышал! Особенно после выпивки с друзьями.

— …Ты жуткий эгоист, живешь в свое удовольствие. А ко мне относишься потребительски… И немедленно брось пить и курить! (она хотела сделать из меня «экологически чистого человека»).

Частенько она взрывалась:

— …Тебя ничего не интересует!.. Закопался в своих бумажках, даже гитару забросил!

Унижая меня, она как бы подчеркивала свое совершенство, и тем самым привязывала к себе. В общем, у нас были острые ненадежные отношения. За полгода, что мы прожили вместе, Ирина забрала всю мою энергию. Сотни раз я уходил и проклинал свою женушку и сотни раз возвращался — становилось жалко ее, взбалмошную, одинокую, праведную; как все прикину на холодную голову, — получается, она во многом права. Ну а через полгода у нее случился приступ безумия — она стала просто-напросто меня оскорблять.

— …Ты по сути нищий. Духовно! И неудачник. Тебе уже за тридцать, а никаких достижений, ты ничего не добился. И известен только как бабник, редкостный грязный распутник, весь из сплошных животных инстинктов!

Это уже было чересчур, тут уж взбунтовалось мое самолюбие и я стал покрикивать на свою обнаглевшую жену. Мы ругались несколько дней, а когда выдохлись, мирно разошлись.

Кстати, Ира была дважды вдова — оба ее мужа умерли; она говорила «от отчаянных пьянок». Возможно. Но возможно также — она запилила их насмерть. Так что, кто знает, может, я успел избежать трагической участи.

Понятно, теперь я боюсь всякой семейной жизни; в брак меня можно затащить разве что в наручниках. Хватит интересных экспериментов! К тому же, я хочу серьезно заняться музыкой, по-настоящему освоить гитару и может быть даже сочинить парочку мелодий. Недавно мне в голову пришла сложная мысль: мужчина создан для творчества, а не для того, чтобы изучать повадки и хитрости женщин.

Есть невидимые вещи, которые живут и будут жить всегда — это дед Мороз в детстве, в юности — идеальные мужчины и женщины, в зрелом возрасте — страна, где все счастливы, это, наконец, рай после смерти — мечта стариков. Несмотря на эти прекрасные вымыслы, а может быть благодаря им, нормальный человек принимает жизнь такой, какова она есть, не совсем нормальный — с некоторыми отклонениями в психике (или просто со слабой нервной системой) — хочет, чтобы все было только хорошо, потому часто и не находит себя и страдает, не в силах совместить желаемое с действительностью, впадает в панику от всяких житейских передряг.

Студент медик Андрей не имел явных психических отклонений, просто был не жизнестойким, неуверенным в себе, этаким романтиком, который не знал, куда ему идти. Вялый, сонливый, малоподвижный, нерасторопный разиня, с расплывчатыми чертами и тягучей речью, он всегда держался в густой тени и, как будущий врач, выглядел совершенно нелепо — сокурсники без устали награждали его насмешками. Собственно, он и в институт поступил случайно — по настоянию матери — лишь бы куда-нибудь поступить. Разумеется, насмешки и подтрунивания сокурсников не способствовали появлению у Андрея противоядия, защитной реакции — стремления доказать, что он тоже кое-чего стоит, наоборот — он все больше замыкался в себе — а так обычно и бывает со слабыми людьми — большую часть времени проводил у телевизора и за чтением исторических книг, жизнеописаний великих людей; от постоянной неподвижности его тело обрыхлело, бедра стали шире плеч, как у женщины.

Андрей жил в обшарпанной «хрущевке» с престарелой матерью и огромным догом, потерявшейся собакой, которую Андрей привел в надежде отыскать ее хозяина. Хозяин дога не нашелся, и Андрей оставил его у себя; мать не возражала, даже сказала, что теперь ей не будет «скучно». Судя по зубам, догу было лет шесть-семь; Андрей назвал его Гипо — в честь Гиппократа. Пес быстро освоился в доме и в благодарность за то, что его приютили, постоянно выказывал беззаветную любовь и преданность — особенно к Андрею; каждый вечер ложился у двери и прислушивался, а заслышав шаги своего нового хозяина, вскакивал, бежал в комнату и с невероятной радостью скулил — предупреждал мать о возвращении сына. И никогда не ошибался — отличал шаги Андрея от десятков шагов соседей. И Андрей привязался к догу; вернувшись из института, надевал Гипо ошейник, и они подолгу гуляли по окрестным улицам.

— Гипо хороший, спокойный и все понимает, — говорила мать Андрею. — Я заметила, он как живой барометр — если спит на спине, раскинув лапы — к хорошей погоде; если прячет нос между лап — к холоду. И знаешь, к тому, кто берет бездомное животное, приходит счастье. Вот увидишь, ты будешь счастливым.

Но счастье к Андрею не приходило; любимой подружки не было и даже не было «бабы для секса» — как говорил сосед по дому художник Ваня Сидоров — и никто из сокурсников не заводил с ним дружбу; если Андрей с кем и общался, так только с этим Ваней, беспросветным бедняком и беспробудным пьяницей. Когда Андрей заходил, Ваня доставал бутылку «Солнцедара» и бурчал:

— Вовремя заглянул, меня живот мучает, как бы не сыграть в ящик. Выпиши-ка лекарство. Хотя, знаю я вас, врачей, — выписываете то, что залежалось в аптеке — договариваетесь с прохиндеями-аптекарями. Лучше давай примем малость на грудь… Мы ведь с тобой, Андрюх, друзья до конца дней, то есть до кладбища.

У Вани во всем сквозил похоронный мотив: «картина, размером с гроб», «в этой комнате хорошо творить, потому что в ней никто не умирал, чистая энергетика»… Ваня работал в какой-то газете, но там по его словам «испытывал идеологическое давление» и, чтобы «смягчить душу», принимал «Солнцедар».

— В нашей жизни иначе нельзя, — объяснял Андрею. — Задохнешься и по глупому дашь дуба.

Мягкотелый Андрей попал под «благотворное» влияние художника и был его постоянным собутыльником; Ваня же приучил студента курить.

Раз в месяц к «хрущевке» подкатывала машина, длиной с квартал — «линкольн» с флагом посла республики Чад («труповоз», по выражению Вани) — весь двор знал — это за Ваней; художник писал портреты жены посла, учил его детей рисованию, за что щедро вознаграждался. После визитов в посольство, Ваня с неделю «не просыхал» и вел с Андреем душеспасительные беседы. Но когда Андрей с грехом пополам перешел на последний курс (он учился без всякого интереса и особыми успехами не отличался), у Вани обнаружили цирроз печени, он резко бросил пить и, как все бывшие алкаши, стал моралистом:

— Нам с тобой, Андрюх, надо кончать эти торжественные встречи. Я теряю популярность и того и гляди окажусь в местах вечного упокоения. Ты ко мне больше не заглядывай, на выпивки не подбивай — я с этим завязал, а когда тебя вижу, тянусь к бутылке… Да еще ты заражаешь меня унылостью — от тебя исходит унылая энергетика… Потому и бабу не можешь завести. Мужик должен излучать страсть, тогда и женщины попадают в его поле… А так они смотрят на тебя как на пустое место, как на покойника… У тебя покойницкое лицо…

Андрей остро переживал слова художника — нервничал, много курил; временами с горькой усмешкой оправдывался:

— Не всем же быть сильным. Слабость в человеке так же естественна, как и сила. Я не виноват, что таким родился.

Но чаще будущий медик впадал в отчаяние; случалось, выгуливая Гипо, чувствовал такой упадок сил, что еле сдерживал слезы.

— Пирог ни с чем, вот я кто, Гипо, — удрученно жаловался собаке. — Полная безнадежность… Был один приятель и тот бросил.

Дог терся головой о руки Андрея, заглядывал в глаза — давал понять, что для него он, Андрей, лучше всех на свете и что собачья любовь и преданность надежней человеческой дружбы.

После окончания института, Андрей устроился на «скорую помощь», (скрепя сердце, ему все же выдали диплом, но никуда не распределили). На работе несобранного врача флегматика сразу окрестили «манной кашей».