Его мать рисовала вполне прилично, но с ней мне приходилось трудиться в поте лица. «Романтические и туманные пейзажи» обнажали слабость, стесненность рисунка, в работах был холодный, безжизненный свет. К тому же, Митина мать грешила чрезмерной витиеватой отделкой. Ее «писания» выглядели дотошным рукоделием, вышивками.

— Понимаете, какая штука, — говорил я очень осторожно, боясь поранить разочарованную натуру. — У вас все красиво, но неплохо, когда в работе есть некая недосказанность, пауза для размышления… Ведь в конечном счете искусство должно только ставить задачи, а решать их должен зритель.

Митина мать слушала невнимательно или, наоборот, слишком внимательно, и улавливала в моих словах посягательство на свою творческую свободу.

— Да, да, — бормотала она. — Но мне кажется, все же главное — сопереживание. Эти картинки напоминают мне юность.

— Вам еще рано ударяться в воспоминания, — менее осторожно говорил я. — Всему свое время: время открывать мир, искать в нем свое место, время любить, творить и уж только потом вспоминать. У меня был приятель, который только и говорил о прошлом. Казалось, он жил главным образом для того, чтобы написать автобиографию. Правда, он был писатель и в возрасте, а вы-то молодая женщина, у вас все впереди, можно сказать — жить только начинаете. То, что было — всего лишь прелюдия, а теперь начнется настоящая, осознанная жизнь. И как прекрасна душа человека, когда в ней, кроме радости, есть горечь и боль; прекрасно лицо человека, на котором жизнь оставила следы…

Как ни странно, эти мои банальные сентенции, дали разочарованной женщине гораздо больше, чем мои художнические советы. Во всяком случае на ее лице появилась лучезарность и как-то само собой тусклые «задумчивые пейзажи» уступили место ярким «компаниям на лоне природы», а на «туманных пейзажах» наконец взошло солнце и они превратились в «пейзажи, освещенные солнцем».

В японских школах есть предмет — любование, когда учеников водят по улицам, показывают красивые дома, деревья, красиво одетых людей, устраивают «воспитательный момент». Мы в студии ввели этот предмет и расширили его диапазон: во время поездок на этюды не только любовались красотами, но и зарисовывали их.

На этюды ездили два раза за полугодие, но оба занятия были предельно насыщенными. Мы устраивали вылазки на станцию Левобережная; там были зеленые лужайки с березами, замшелый деревянный мост через низину и колоритный старый дебаркадер на канале, то есть множество объектов для любования. «Объекты» писали часа два, позднее этюды раскладывали на полу изостудии и устраивали повторное любование с обсуждением.

Рисованию с натуры я придавал особое значение. Иногда ученики спрашивали:

— Что важнее: реальное или выдуманное?

— Реальный мир изучать необходимо, — убежденно говорил я. — Ведь все выдуманное — это надстройка над реальностью, а чтобы выдумывать лучше, чем в жизни, все-таки нужно знать жизнь. Нужно интересоваться всем, что нас окружает, развивать свою наблюдательность… Теперь понимаете, какие мы счастливые? Можем рисовать невыдуманное и выдуманное; прошлое, настоящее и будущее — как бы жить в разных временах. Быть и динозаврами, и инопланетянами…

День любезности придумала Таня Судакова, дочь посудомойки из буфета. Я вышел покурить, смотрю — у портьеры плачет девушка-подросток.

— Что случилось? — спрашиваю.

Она отвернулась, сжалась, точно пугливый зверек. Вдруг, вытирая руки о передник, подходит ее мать.

— Она хочет рисовать, но стесняется… Говорит, у вас все очень хорошо рисуют. Она боится, что так не сможет.

— Они, когда начинали, тоже рисовали плохо. Пойдем, нарисуешь то, что у тебя дома хорошо получалось. Пойдем, я помогу.

Взяв девчушку за руки, я ввел ее в зал и усадил рядом с Машей Ермаченко, способной и общительной девушкой, которая выполняла роль моего заместителя (во время моих перекуров). Пока я объяснял, как начать рисунок и пользоваться краской, Таня хмуро сидела перед мольбертом, потом вдруг стиснула губы, встряхнулась и выдала такую яркую, впечатляющую живопись, что все сбежались (она написала искрящееся озеро, полускрытое за листвой). Посыпались комплименты, и на хмуром лице Тани появилась улыбка. Я изобразил благородное негодование:

— Ну-ну, не перехвалите, а то еще у Татьяны закружится голова, еще зазнается, чего доброго!

— Не зазнаюсь! — отпарировала Таня. — Меня никогда не хвалили… Вот только сегодня.

Видимо, тот день стал поворотным в ее судьбе. Она с невероятным рвением взялась за живопись: раньше всех приходила в студию и уходила последней, и с каждым занятием работала кистью все смелее. Ее яркие краски прямо-таки звучали и, кроме комплиментов, имели определенный отзвук: эхо от них прокатывалось по столам и мольбертам — ребята ей подражали.

Однажды Таня сказала:

— Давайте устроим день любезности, когда будем вежливы, будем говорить друг другу только приятные слова…

— Все будем сверхучтивы! — возвестила Дана Дагурова, девушка примерного поведения.

Предложение приняли и в дальнейшем неукоснительно соблюдали. Только я изредка срывался, но стоило мне повысить тон, как далеко не безропотные ученики бунтовали и устраивали «воспитание взрывом». Из-за мольбертов в меня летели… не кисти, конечно, — устные отравленные стрелы:

— Как вам не стыдно?! Вы забыли, какой сегодня день?! Сегодня вам за поведение кол!

— Вам надо учить правила хорошего тона! — палил из пугача Дима Климонтович, а Галина Кравцова кидала «гранату»:

— Теперь понятно, почему у вас нет жены!

Мне ничего не оставалось, как извиняться и путано объяснять, что мое поколение получило жесткое воспитание и прочее.

Позднее Белов Ким и Кокина Саша, которые учились в школах английского профиля, ввели день, когда мы говорили только по-английски. Здесь мы менялись местами: Ким и Саша занимали мой пост, а я становился учеником, к своему конфузу, одним из самых бездарных, этаким твердолобым второгодником. Однажды в студию заглянули иностранцы, так я говорил с ними хуже всех своих учеников.

Скоро ученики навыдумывали столько знаменательных дней, что их нужно было отмечать каждое занятие. Сюда еще приплюсовались дни рождения. Короче, многочисленные торжества начали стеснять наше творчество. Тогда, как вынужденную меру, я ввел «День упразднения всяких дней».

В «День упразднения», мы отдыхали от зрительных и прочих перегрузок, и проводили занятие в «смягченном варианте»; я давал задание кому-нибудь из учеников: подготовить рассказ о том или ином великом художнике и после занятий мы обогащались знаниями из истории живописи. Как дополнение к лекции ученика, я говорил о единстве содержания и формы у Больших Мастеров, о том, что эти Мастера служат для нас неким эталоном, и наконец, говорил о полной свободе, которая возможна только в искусстве.

На свете сплошь и рядом король без королевы и королева без короля. Другими словами, часто прекрасные люди встречаются не с теми, кого достойны, не тем доверяют, не к тем привязываются. Давно известно — не каждому человеку судьба посылает людей, о которых он мечтает.

Семнадцатилетний Сергей Лапин имел от природы хорошую голову, умный, цепкий взгляд, основательную подготовку в художественной школе. Высокий, стройный, он одевался под древнерусских молодцев; носил косоворотку заляпанную красками, подпоясывался веревкой, его лоб обрамляла лента-повязка — она сдерживала светлые, буйные волосы и выражала определенный протест всему современному.

Сергей иллюстрировал былины, его кумирами были Васнецов и Кустодиев.

— Современная живопись — это картины без идеи, — говорил Сергей. — Одни красоты или абстракция, набор квадратиков и кубиков, непонятное, конфликтное искусство. Эти художники любят не искусство, а себя в искусстве.

Я не возражал Сергею, но говорил, что абстрактная живопись все же определенное явление культуры, что ее можно рассматривать с прикладной, декоративной точки зрения.