— Зато шесть бутылок! — ликующим голосом возвестил Сашка.

Его драгоценные слова произвели впечатление: дядя Коля опрокинул подряд два стакана напитка, раздобрел, стал громко нахваливать «столичных художников» — какие мы там молодые, талантливые и прочее.

— Не кричи, дядь Коль, — поморщился Анатолий. — Я понимаю, приятные вещи обычно и говорят громко, а гадости тихо, но… не такие уж они талантливые, как ты думаешь. До тебя им далеко. И до меня тоже. В массовке выглядели истуканами, еле двигались, приблизительно, как на похоронах…

Поздно вечером мы расстались на волне всеобщей любви; Анатолий проводил нас в порт, где в огнях возвышалась громада теплохода «Ленсовет» и, заметив наши сияющие физиономии, скривился и буркнул:

— Не думайте, не все здесь, на юге, так хорошо, как кажется. Природные красоты обманчивы, а в городе мракобесие. Впрочем, и в Москве приблизительно то же самое. Идиотизм повсюду одерживает верх.

Его жуткие слова Сашка пропустил мимо ушей, а я подумал: «Анатолий вполне тянет на чемпиона Одессы по ворчанию»… Нам на юге нравилось абсолютно все. Ну где, когда мы еще могли так беспечно проводить время?! И почувствовать атмосферу приморской романтики?! А съемки в кино, где мы (отброшу слова Анатолия) превзошли самих себя?!

Сашка сыпанул перед трапом теплохода сен-сен, и нас, как провожающих, без заминки впустили на палубу.

Мы попали в царство зеркальных салонов, ресторанов, бассейна, но с презрением отвернулись от этих роскошеств и скромно устроились на корме, среди канатов, спасательных плотов и шезлонгов, к сожалению, уже оккупированных палубными пассажирами… В полночь теплоход вышел в море, взял курс на Ялту и на корму обрушился беспощадный пронизывающий ветер. За ночь нас сильнейшим образом продуло, и, когда в утренней дымке показались вершины Крымских гор, мы с Сашкой шмыгали носами и чихали; правда, через пару часов жгучее южное солнце сделало свое дело — от простуды не осталось и следа.

В курортном городе мы явно контрастировали с отдыхающими; нарядно одетые, разомлевшие от жары, они как бы жили в другом измерении: медленно прогуливались по набережной и рассматривали друг друга — одни жадно, другие мимоходом, с утомленными улыбками, а мы, полутуристы-полубродяги, нервно выискивали дешевую столовую — все, на что могли рассчитывать со скудными денежными запасами.

Так и не найдя ее, пересекли парк с гипсовыми девушками и направились в санаторий «Долоссы», где жила мать одного московского парня, нашего знакомого по библиотеке — ее адрес мы записали еще в Москве.

Мать этого парня, резкая старушка, с низким голосом, работала няней в санатории и жила в ветхой постройке при главном корпусе. Железная бабуся покрикивала на всех отдыхающих, но, узнав, что мы от ее сына, размякла, накормила нас борщом, устроила «санаторский» душ и на прощание посоветовала заглянуть в соседний совхоз, где, по ее словам, на виноградниках подрабатывали студенты.

По выбитой каменистой тропе (узкой, в две ящерицы), среди крепких буков и боярышника, пришли в контору совхоза. В побеленном помещении пахло чаем и розами (они окружали контору); на одной стене, как манящая мечта, висела фотография белоснежной яхты, на другой, как нечто чужеродное, — плакаты и графики, а на кожаном диване безмятежно спал небритый парень в ковбойке. При нашем появлении парень встал, растер заспанные глаза, назвался Евгением Шатько, столичным студентом, и благородно строго, сохраняя уважение к самому себе, сказал, что ждет начальство, чтобы оформиться на сбор винограда. Мы тут же, без всякого уважения к самим себе, разделили его ожидание, решили испробовать новый способ зарабатывания денег.

Скоро появился директор совхоза и без обиняков объявил, что «дорого ценит время», тут же сунул нам по огромным ножницам и направил на участки.

Целую неделю с утра до вечера мы лазили по многоярусному склону, срезали сочные гроздья, укладывали их в корзины и таскали к грузовикам. От твердой лозы руки покрылись шрамами, а с обгоревшего тела клочьями слезала кожа (настроение было так себе, на тройку), но зато в полдень прямо на участок привозили обед (настроение увеличивалось до четверки), а уж самого винограда уплетали до оскомины во рту (настроение повышалось до пятерки), и ночевали не где-нибудь, а на мягких матах в пустующей школе.

Первые три дня после работы еле доползали до постелей, но потом втянулись, и перед сном еще ходили к морю купаться. В общем, эта неделя, несмотря на тяжелую работу, не вызывала отрицательных эмоций, а в смысле спокойствия даже вызывала положительные. Заработали не так уж много, но все-таки достаточно, чтобы «как следует отметить окончание сбора урожая», как выразился Евгений, с которым мы всю неделю работали бок о бок и, невзирая на его самоуважение, сдружились. Мы зашли в ресторан и заказали самые любимые блюда — только что не кокосовое молоко, а после трех бутылок вина танцевали с девушками, причем я танцевал с пышногрудой партнершей и так увлекся, что начисто забыл о Своей Девушке и о нашей Великой Любви, что, бесспорно, было свинством. Короче, «окончание сбора урожая» отметили бурно — так, что потерялись. Мы-то с Сашкой позднее встретились на набережной, а Евгений исчез навсегда.

— Головокружительные приключения прекрасны своей непредсказуемостью, — вздохнул Сашка.

Для ночевки мы выбрали наихудший вариант — пляж (забыли Измаил). Увидели зачехленную шлюпку, залезли под тент и уснули на пахнущих суриком сланях.

На рассвете, услышав голоса, приподняли тент и ахнули — вокруг нашего укрытия десятки отдыхающих усердно делали зарядку, размахивали руками и прыгали под команды инструктора. Вылезать из лодки на глазах у этой публики было как-то стыдно — нашу ночевку могли истолковать превратно.

— Тревожные данные, — пробормотал Сашка.

Настроение стало неважнецкое, процентов на двадцать, не больше. Мы решили подождать, пока отдыхающие закончат разминку и кинутся в море, но не тут-то было: пляж со все нарастающей скоростью начал заполняться новыми отдыхающими. Солнце еще не оторвалось от горизонта, но курортники прямо валом валили. С полотенцами, надувными матрацами и сумками, набитыми фруктами, они шумно располагались вокруг шлюпки и было ясно — устраивались надолго.

— Надо вылезать, — потеряв терпение, решительно сказал Сашка и откинул тент. — Нас уже считают мертвыми, а мы возьмем да воскреснем. Убедительный аргумент, верно?

— Ой, кто это?! Водяной! Грабитель! — послышалось нездоровое любопытство.

Я тоже устремился наружу.

— Ой, еще один свежеиспеченный! Сколько ж вас там?!

Под насмешки и улюлюканье мы очень выразительно пересекли пляж и скрылись за кипарисами на набережной; и вскоре уже вышагивали по шоссе в сторону восточного Крыма.

Пахло сухой, прокаленной зноем землей, выгоревшими травами, колючками; внизу в километре от шоссе размеренно колыхались сине-зеленые волны, а над нами клубилось небо и плыли высокие облака. Солнце только поднялось над морем, но в горах и долинах уже все высвечивалось прямо-таки нереальным светом. Еще не вышли на линию автобусы; в редких, одиноко стоящих домах еще были задернуты занавески, еще спали собаки, и только воробьи уже прыгали по обочине, подбирая разные крошки, да в отдаленье одиноко паслась лошадь, красивая, с золотистым отливом.

Мы молча отмеряли километры тишины, с каждой минутой набирая обороты. И с каждой минутой поднимались проценты настроения. Сашка шагал размашисто, как на параде; изредка улыбался тайным мыслям, и я догадывался, о ком он думает, косился в его сторону и испытывал щемящую жалость к другу, красивому, умному, потерявшему голову от недалекой, нечувствительной девицы. Внезапно я представил, как сейчас, в это самое время, когда мы бредем по пустынному утреннему шоссе, в далекой Москве еще спят все наши знакомые, увидел их, правда, расплывчато, точно сквозь слой воды. А потом вполне четко увидел Свою Девушку — она во сне улыбалась — разговаривала со мной; ее волосы растрепались по горячей подушке, солнце освещало лицо, она щурилась, но не открывала глаза — хотела продлить сон. «Пока ты спишь, дорогая, я иду по дороге жизни», — высокопарно бормотал я, топая по асфальту.