— Спички!

Эдька дрожащими руками нашарил резиновый мешочек в шапке. Сел у порога. Чиркнул одну, другую. Котенок, выматерившись, вырвал у него коробок из рук:

— Дверь закрой!

Эдька притворил дверь и тут же привалился к стене. Сил больше не было. В каком-то полузабытье видел он длинную тень Макара, колебавшуюся на черной бревенчатой стене. Очнулся от крика Котенка:

— Очнись, слышь? Очнись!

Макар сидел на лавке в углу, и руки его бессильно висели.

— Слышь… Не могу больше… Печь разжег… Ко-ли сгаснет — нам крышка. Слышь, Федя… Ну?

Дрова, добротные сухие дрова, лежали здесь же, у стены. Честный таежный обычай. Люди добрые, спасибо вам за то, что подумали о других. А ведь у самих дел было тоже немало наверняка. В тайге сидеть без дела никто не будет.

Эдька подбросил в печь поленьев десять. Огонь загудел, запел. В избе запахло живым.

— Рядно бы подсушить, — подсказал Котенок.

Эдька сволок с лавки длинный домотканый ковер.

Ветхий, в дырках, видно, много лет он служил верой, и правдой человеку в трудных здешних местах. И вот теперь, оставленный мудрым хозяином для тех, кто может нуждаться в тепле, годами пылился здесь.

Потом только Эдька подумал о ране Макара. Смыл водой кровь. Ручкой при толчке сорвало у Котенка кожу на правой скуле. Вторая была похуже. Еще б сантиметр — и остался бы Макар без глаза. А так пробило голову чуть выше и правее. Макар терпел до той поры, пока Эдька носовым платком не обмотал ему голову. Перевязка, конечно, чепуховая, только рану прикрыл на один раз, и все ж лучше, чем без ничего.

Потом они подсчитали все, что есть. Разложили намокшую колбасу, спички, ракеты. Одежду и обувь Эдька развесил к печи. Принес охапку стружки из боковухи. Накидав полную печь дров, улеглись, завернувшись в рядно.

За стеной ревела река. Подстанывал Котенок. А Эдька вдруг понял, что именно сегодня он узнал истинную цену тайге. И то, что им открыто сегодня, гораздо серьезнее, чем изученное за всю предыдущую жизнь. И будто снова голос Саввы услыхал:

— Федя… а я про тебя-то другое полагал… А ты когда задумывал про то, почему дед из тайги не уезжает до себя в Ленинград? Нет? А ты задумай. А потом и поймешь, что к чему. Ему теперь как, хоть бумажки писать, а только бы тут. Во… А в чем дело? Да кто тайгу повидал, да кто ею привечался, тот сроду в любые Крымы не поедет. Народ тут пробы другой. Я бы каждому на Руси закон такой довел: чтоб через тайгу к делу своему шел. Тут ты и цену увидишь и себе, и товарищу. Который ледащий, так нехай он до себя домой катит. А коль ты человек, так самый тебе раз тут жизню строить. И размах, и для силушки в жилушках выход. Во как!

Эх, Савва, Савва, тебя бы сюда. Как бы тут ты сейчас сгодился. А что делать Эдьке? Как поступить? Только бы поднялся завтра Макар. Только бы не остаться одному. Вон бормочет что-то. Бредит. Такая рана.

Заснул внезапно. Просто очередная мысль осталась недодуманной. Взяла и медленно растаяла в сером невидимом тумане.

Ночью Эдьке было душно. Воздуху не хватало. В напряженной памяти метались смутные тени. Наезжал на него трактор, гнался за ним со звериным упорством, а когда уже совсем почти нагнал, появлялся откуда-то Коленьков и упирался плечом в радиатор машины: «Ну как испугался? А я подшутить малость, поглядеть, как ты духом-то, квелый или ничего». И будто уже не Коленьков, а Макар улыбается и говорит ему: «Ты сигай прямо, не ошибись. Упасть нельзя!» И все вокруг: и мир, и лес, и река — вдруг меняли привычные точные очертания, будто глядел он на все сквозь обычное кривое стекло, как в комнате смеха. И лица знакомых ему людей наплывали из ничего до невозможности искривленные, и вот уже десятки страшных масок прыгали вокруг, и каждая кричала басовито и жутко, а над всем этим стоял неумолкающий грохот, будто с огромной скалы срывались вниз бесконечные потоки, и он, Эдька, стоял на краю одного из них, а отец ему говорил: «А ты не бойся. Не бойся. Оно в жизни всегда так: главное — себя преодолеть. Человек все может, а самое трудное для него препятствие, куда силы уходят, — на преодоление себя».

Он открыл глаза, и все вокруг показалось ему серым и странным. Подслеповатое окошко глядело тревожным взглядом занимающегося рассвета. Он полежал с минуту, приводя мысли в порядок после ночной неразберихи. Голова была тяжелой и горячей. Потрогал пальцем лоб он пылал. Болело где-то внутри, за глазами. Ломило в суставах, и руки совершали какие-то плавнонеторопливые движения.

Макар тихо постанывал. Его лицо затекло синебагровым наплывом. Правого глаза совсем не было видно. Кожа на левой стороне лица желтовато-прозрачная, какая-то пергаментная. Дышал тяжело, со свистом.

В памяти Эдьки, будто в ускоренном кино, пронеслось все, что было вчера. Он оделся, натянул сапоги, шапку. Вышел из хаты и долго стоял у крыльца, вглядываясь в туманную морось. Берег реки вырисовывался сутулым взгорбком с двумя искривленными елями. Когда подошел ближе, то увидел туманные клочья, висевшие над водой. Он впервые встречал такое, чтобы туман был похож на ватные обрывки, подобные тем, которые вешают на праздничную елку. Потом, из самой глубины туманного облома, выплыло темное пятно, которое затем, приобретая привычные очертания, стало трактором, перекособочившимся посреди потока. Поток сорвал запор правой дверцы и теперь свободно стремился своим путем. Эдьке показалось, что трактор еще больше продвинулся к обрыву.

Эдька принес воды в деревянном туеске, найденном в боковушке. Поставил его на лавку. Разжег печку, загрузил ее дровами. Пошел поглядеть окрестности. Ветра, видать, здесь крепко похозяйствовали. Тайга вся в буреломе. Нашел старую просеку. Бывали тут люди. Даже следы трактора на подмерзшей земле. Поискал место повыше, не нашел. С пригорка, заросшего пихтачом, поглядел по сторонам. На юг проглядывалась дальняя низина.

Когда вернулся — Макар сидел в исподней рубахе, в штанах и сапогах. Встрепанная рыжеватая голова медленно повернулась к Эдьке:

— Живой? Ну спасибо тебе…

— Чего ты?

— Спасибо, говорю… За вчерашнее.

— Ладно. Что будем делать?

— Трактор глядел?

— Да. Мертвое дело. Не подступиться.

— К лесопункту надо идти. Нога у меня, понимаешь… Нога. Вывихнул, что ли? Ступить не могу.

— Давай перекусим — и пошли. Ты уж как-нибудь постарайся…

Пожевали колбасы. Эдька старался не глядеть на Котенка. Страшным было его лицо. Видно, каждое движение челюстями доставляло механику боль, потому что он морщился, а из левого глаза почему-то текла все время слеза.

Жалко было заливать огонь в печи. Казалось, что уничтожают жизнь. Восприятие уюта было здесь обостренным, и трудно уходить из дома, где есть стены и крыша, в холодную и сырую тайгу. Но Котенок уже вытаскивал из деревянного ящика возле подоконника четыре банки мясных консервов. Поглядел на них, поставил две назад, а две протянул Эдьке:

— Возьми!

— Может, все заберем?

— А коли кто следом за нами в беду попадет? Взяли соли, спичек, остатки колбасы. Приперли дверь жердью. Котенок постоял на берегу напротив трактора, — сказал глухо:

— Накрылась машина.

А Эдька думал о том, что пропал чемодан с вещами. Отличный выходной костюм, пять рубашек, моднейшие туфли и кое-что по мелочи. Свитер там и прочее. Было жалко их, потому что каждая вещь куплена в какой-то связи. Рубашки, например, выбирала мама…

Разламывалась голова от боли. Сухой кашель сотрясал грудь. Это вчерашнее купанье. Коленьков не дал спирта в дорогу: Макар любит выпить, видно, побоялся, что приложится в дороге. Ну ничего, только бы добраться до лесопункта.

Пошли медленно, друг за другом: впереди ковылял, припадая на ногу, Котенок, сзади Эдька.

Шли старой просекой, прямо по следу трактора.

— Может, застанем кого, — говорил Котенок. — Там изб шесть… Хоть сторожует кто. Лесосклад опять жа… Не-ет, люди там есть. А потом по реке вниз… Там уже спокойнее. Дорога, правда, раза в три длиннее. На тракторе мы бы напрямик, через болота. А тут обходить придется. Верст тридцать ежели по реке. Заночуем, подлечимся. А может, связь у них есть?