Два человека подошли к берегу совсем недалеко от них. Один высокий, крутой в плечах, другой пониже.

— Коленьков, — шепнула Катюша и теснее прижались к Эдьке. Вставать не хотелось, уже пригрелись.

— Значит, не получается беседы, — голос Коленькова недовольный.

— Я говорю то, что думаю… — это уже Любимов. — Послушайте, Виктор. Вы молодой, у вас только начинается все… Энергия и прочее… Я совет вам хочу дать. Добрый совет. Живите не только сегодняшним днем. В вашем возрасте я обрабатывал одну из первых трасс нефтепровода в стране. Год сумасшедшей жизни. Меня похвалили, потому что это была тундра… Условия, можете себе представить, какие. И цинга тоже. Я делал все, исходя из соображений времени и государственных интересов. Нефтепровод пошел. А десять лет назад я был там. И я услышал, как меня проклинают люди. То есть не лично меня, Василия Любимова, а того, кто придумал и построил этот нефтепровод. Там были озера… чудесные озера. Вода — как стекло. По берегам — рощицы из карликовых березок. Пейзаж для человека, не знающего тундры, может быть, и скудный. Но для тех, кто жил в тех местах, — это был рай. И вот сейчас там пустыня. Повреждена мерзлота. Озера стали грязными мертвыми лужами. Рощиц нет уже много лет. А ведь, если говорить правду, все зависело от меня и от тех, кто работал со мной. Пусть пришлось бы отстаивать удорожание трассы, но мы сделали дело и ушли. А они остались, люди, которым там жить.

Коленьков грубовато хохотнул:

— Ладно… То было в тундре. Речь об одной роще. Тут у нас тайга, Прокофьич… На тысячи верст тайга… Такую дорогу проектируем… Знаешь, нам сейчас о мелочах думать ни к черту… Пусть ты прав и эта тайга на увале представляет какой-то интерес и для ученых, и для зверопромышленников… Но ведь если мы проведем трассу по увалу — то сэкономим государству знаешь сколько миллионов? А это новые микрорайоны в городах… Новые машины, одежда людям… Да что я с тобой политграмоту провожу?., Ты ж и без меня все понимаешь.

Любимов долго молчал, Коленьков уже сигарету зажег, покашлял настойчиво, видимо, хотел продолжать спор. А оппонент молчал.

— Ну ладно, — Коленьков встал с камня, — ладно… Черт с тобой, я соглашусь. Проведем трассу по болотам… На мыс выведем. Там берегоукрепительные работы потребуются… Ладно. А ты думаешь, что, когда по твоей и моей милости строителям придется делать гигантский объем дополнительных работ, они нас с тобой добром помянут?

— Ты хочешь уничтожить двадцать шесть километров реликтовой тайги, — устало сказал Любимов. — Это полоса шириной в четыре километра… Посчитай как следует, чем ты это потом оправдаешь?

— Да черт с ней, с этой тайгой, — взорвался Коленьков, — мы с тобой величайшей важности государственное дело вершим… Сколько этих реликтов в нашей Сибири… Так что ж нам, из-за каждой рощицы нести миллионные затраты?

— Да… именно так. Не надо мне сейчас приводить довод насчет леса и щепок… Мы уж и так нарубили столько. Гляньте, всю среднюю полосу в европейской части страны… Строили без учета экологии… Леса срубили. Реки загрязнены до предела… Волгу гляньте, матушку нашу. Каму? А что, не могли сохранить? Могли. Только затраты нужны были. На очистные сооружения, на берегоукрепление… Тогда тоже были такие лихачи: на наш век хватит, дескать… Ан, не хватило не только потомкам нашим, а и нам негде посидеть на бережку. А города? Я уж не говорю о промышленных зонах, где дышать нечем… Ты глянь на обычный средний город. Подлетаешь к нему, а над ним облако… Чем же людям дышать? А все потому, что какому-то мудрецу хотелось побыстрее отрапортовать о введении мощностей и выдаче продукции… А не подумал о людях. И о себе в том числе. А сейчас вы хотите последний регион России, где еще есть природа и воздух, губить ускоренными темпами… Давайте, но только без меня. И учтите, я уже почти пенсионер. Я ничего не теряю. Я видел Братск, когда его начинали. А потом видел его много лет спустя, когда алюминиевый комбинат на много километров вокруг тайгу сгубил.

— Погоди… Так, по-твоему, выходит, что и комбинат строить не надо было?

— Вы мне таких вопросиков не подбрасывайте…

Надо было строить комбинат, надо… Только продумать все, чтобы и предприятие было и тайга вокруг него тоже жила. Вот так. И про миллионы лишние не жалеть. Здоровьем людей окупится. А это не деньгами приобретается, сам знаешь.

— Не хочу с тобой спорить на ночь, — миролюбиво сказал Коленьков, — уж не первый год тебя знаю… скучный ты человек. Я обрабатываю узкий конкретный участок. На других — другие люди, может быть, умнее меня. А я должен сдать бумаги по этому… Я за это отвечаю. И вообще, об экологии пусть думают те, кто за это деньги получает. А мы с тобой за проект зарплату едим.

— Я вас понимаю, — Любимов сделал длинную паузу, будто с духом собирался. — Для вас эта трасса — дело жизни. Согласен. Это трамплин. И вы многое еще сделаете, голова у вас есть. Крепкая голова. И боец вы. Вот сейчас вы сделаете мудро… Вы уговорите Чугарину, и вас будет двое против старого, выжившего из ума дурака Любимова, который еще, ко всему, и брюзга порядочный. И еще для вас благо, что Рукавицын этого Любимова терпеть не может. Все правильно. И вы быстро проработаете трассу по увалу. Легко и просто. Зачем в болоте залить? И расчеты и работу усложнять? А потом еще строителей уламывать? Вы неглупый мужик, Виктор. А в общем, я вам сказал свое мнение. От него не отступлюсь. Делайте выводы. И пошли спать, чего тут нам друг другу нервы на катушку наматывать?

Они мирно зашагали рядом, и Коленьков заметил, остановившись на минутку и затаптывая сигарету:

— Ну, поглядим… Ты еще пораскинь мозгой… В глупую историю лезешь. На рожон, это точно. На тебя не похоже.

Снова установилась тишина. Только движок постукивал в лагере да речка шумела.

— А мне он неприятен… — сказал Эдька. — Неприятен, и все, этот твой кумир Коленьков… Теперь я его понял. То-то он сегодня теть Лиду уговаривал. Ну прямо молил ее… А он вот для чего?

Настроение было у обоих подпорчено, и разговора уже не получалось. Тихо пришли в лагерь, постояли у Катюшиной палатки. Уже не говорили, а шептались, потому что слышимость через палаточную стенку дай боже. Через минуту Катюша пошла к себе, а Эдька побрел глушить мотор. Потом долго лежал с открытыми глазами в своем спальном мешке и думал о том, что Любимов вообще-то мужик неплохой, хоть и странный. А кто сейчас не странный? Все с причудами… Человек жизнь почти прожил. А Коленьков-то какой?

Павел Иванович Крутов уже года три собирался на пенсию. Один раз даже завел об этом разговор с Дорошиным, но тот слушать не захотел, замахал рукой:

— Куда тебе еще на государственные харчи? Можешь работать, хочешь. Вот я соберусь, тогда уж вместе. Засядем в одном дворе за домино и на рыбалку вместе. А сейчас не расхолаживайся.

Так и рухнула идея. А шел уже шестьдесят четвертый, и хоть усталости не было, зато существовало ощущение, что где-то за спиной его кто-нибудь из молодых говорит: «Ну чего сидит старикан? Шел бы в ведение райсобеса». А может, казалось ему так по стариковской своей мнительности?

Сидел Павел Иванович у себя в кабинете и разглядывал результаты анализа. Ему ли требовались пояснения, что это означало? Теперь уже все становилось на свои места и он мог с уверенностью сказать: да, Дорошин выиграл в очередной раз. Крутову уже сегодня довелось поговорить с Ольгой Васильевной, и он узнал то, что хотел: в два часа дня доктор Косолапов завершит обследование шефа и после этого будет дано Дорошину право заниматься делами, хотя и надо еще будет с недельку побыть дома. А что дальше произойдет, Крутову ясно тоже: Павел Никифорович первым делом вызовет его к себе, может быть даже сегодня, и потребует полнейшего отчета за все, что было в его отсутствие. Хорошо, что у него есть рокотовские бумажки, а то ведь могло быть очень нескладно.

Жалко ему Рокотова. Павел Иванович старый практик, он знает, что означают для Дорошина рокотовские расписки. Это же повод для большого и очень неприятного для Владимира Алексеевича разговора. Чуть ли не диктаторство… Вместо коллективного партийного решения распоряжения на райкомовском бланке… А он, Крутов, не может поступить иначе, он должен оправдать месяц с лишним буровых работ, отвлечение «мыслителей» от проекта. Это не мелочи, за такие штуки можно и с работы полететь, без всякого почета, заслуженного десятилетиями безупречной работы. О-о-о, Дорошина он знает великолепно. Это человек цели, человек характера резкого и непримиримого. И он помнит все случаи невыполнения его приказов, когда бы они ни происходили.