— Да пойми ты… Я бы такую штуку на тех полях развернул… поливное земледелие… Овощи для тебя же растил бы. Теплицы отгрохал бы. Ты ж душу мою пойми.

— Не могу. Не будет разговора.

— Ладно… Зови секретаршу.

Дорошин медленно пошел в дом, позвонил Крутову. Спокойно, на тот случай, если слушает Насонов, приказал прислать немедленно человека с печатью и двумя-тремя бланками. Сам вернулся к гостю. Насонов, видимо, перемалывал полученную информацию и, надо полагать, уже кое-что усвоил, потому что едва только Дорошин вышел на крыльцо, как он заторопился:

— Слушай… Оно как-то неудобно… Мы с тобой вроде как сделку какую… Вечером, на крыльце дома? Давай я со своими совет подержу, ты своих поспрошаешь… Завтра и соберемся. А?

— Не могу я завтра. Гость у меня из Москвы.

Нет, не надо было этого говорить. Насонов сразу и голосом окреп, куда и забитость и прибедненность делись.

— Ну, там и нам торопиться вроде не к чему… Мы, Павел Никифорович, с тобой в любой момент свидимся. Тогда и решим.

Начал Дорошин говорить, что гость из Москвы как раз и может определить на перспективу вопрос с ассигнованиями, что нельзя упускать такой возможности… Насонов головой кивал согласно, а только понял спешку дорошинскую, и это было для него главным показателем. Стал отпихиваться как мог.

Пришлось начать беседу с других аргументов:

— Ладно, шут с тобой… Мне деньги от Москвы получить надо. Если б не это, послал бы тебя к черту. Пользы своей не видишь. Работы начну с января восьмидесятого года, а сейчас сделают тебе водопровод в Красное. Договорюсь с «Рудстроем», и через неделю пошлют проектировщиков… Как только гостя провожу.

— И в Матвеевку, Павел Никифорович… А? Ну, что тебе стоит? Одним махом.

— Поглядим. Ты вон видишь какой друг?.. Все урвать норовишь. Давай сочиняй бумагу, сейчас машинистка с печатью придет.

Тут Насонов уже уперся основательно. Стал говорить, что без совета с правлением никаких бумаг не подпишет, вспомнил прошлую историю, из-за которой на смех всему району пришлось два месяца зайцем бегать от Рокотова, чтобы не испачкать девственно чистое личное дело выговором. Нет, тут он ни на какие бумаги не пойдет. Напрасно Дорошин объяснял ему, что в бумаге будут одни обязательства комбината и никаких от колхоза. Насонов глядел честными покорными глазами и отказывался подписывать любую бумагу. Раз это нужно Дорошину, считал он совершенно резонно, то уж колхозу совершенно точно во вред. В чем тут дело — пока что не понимал председатель, однако он знал уже не один год Дорошина, и этого было достаточно.

Павлу Никифоровичу нужно было спасать хотя бы завоеванное. А ну как завтра состоится встреча Комолова с Рокотовым? Надо хоть сослаться на устную договоренность с Насоновым. Стал повторять все пункты, о которых договорились:

— Слушай внимательно, Иван… Значит, я берусь организовать к концу года водопровод по всем статьям… «Рудстрой» сделает.

— С башней водонапорной!

— С башней… Рекультивацию начну с первого января восьмидесятого года…

— Слушай, раньше бы, а? Ну век за тебя…

— Не торгуйся. С первого квартала восьмидесятого, и ни на один день раньше. Договорились?

Насонов мучился. Чуял, что он проигрывает что-то, опять проигрывает, но как ухватить за хвост тайную мысль Дорошина, чтоб повернуть все по-своему, на пользу колхозу? Интуитивно понимал он, что для Дорошина важнее всего согласованная формулировка по срокам рекультивации, и упирался именно здесь изо всех сил.

Что бы он только не отдал за то, чтобы знать мысли и планы Дорошина. Да вот поди же… Такие уступки делает. Видно, серьезно что-то для него решается? Где бы узнать? Кого поспрашать? Ах ты ж, беда какая! Коли на водопровод как на мелочь идет Дорошин, то выгоду в еще более крупном деле для себя ищет. В госте московском вся закавыка. Уехать бы сейчас… А может, и вправду для определения денежных дел нужна эта бумага Дорошину? А не дадут ему ассигнований — и плакал водопровод для колхоза… Как бы не прогадать?

Мужицким цепким умом пытался Насонов понять ход самый лучший, да только не клеилось ничего. Вот бы с Рокотовым посоветоваться… Уж тот знает небось для чего Павлу Никифоровичу подпись насоновская понадобилась. И эта мысль, пришедшая совершенно случайно, показалась Насонову самой умной и блестящей, А чтоб не огорчать Дорошина, сказал:

Я зараз смотаюсь к своему экономисту и сразу от него к тебе… Надо посоветоваться, Павел Никифорович… Считай меня хоть трусом, хоть кем, а не могу я таких на себя обязательств брать. Вот и весь мой сказ.

Дорошин покачал головой:

— Ну и черт с тобой, Иван… Не один год ты меня знаешь. Говорил тебе: пользуйся добротой моей… Не хочешь, хитрить надумал? Дело твое. Только я уже ничего тебе строить не буду. И землю рекультивировать тоже… Будь здоров…

— Это как же так? — Насонов подступал к нему обиженный до глубины души. — Ты что ж так, Павел Никифорович? Будто купец какой… Сейчас хочу, а потом расхотел?.. Я у тебя не дачу для себя прошу… Для колхоза дело доброе. Обещал сколько лет.

— Не будет тебе ничего, Иван Иваныч… Сказал же, — ровным голосом проговорил Дорошин и пошел в дом. Остановился у двери, оглянулся. — Не понял ты меня, Ваня… Я хотел деньги выколотить из Москвы… Кое-какие планы у меня есть. И тебе б за подпись твою водопровод вышел. Жадность твоя тебя подвела.

А теперь я раздумал с тобой связываться. А к тебе обратился потому, что шефы мы твои… Затраты на твой колхоз нам в строку не поставят. Не понял ты меня.

Расстались недовольными друг другом. Особенно Насонов. Включив мотор машины, подумал:

— А к Рокотову заеду. Шутишь, Павел Никифорович.

Вездеход ныряет в выбоины раз за разом. Чертова машина. Как нырок — сразу горизонт к небу взлетает. Катюша тихо охает, прижимая к груди сумку, в которой праздничное платье и туфли. Иногда она испуганным взглядом глядит на него, как на человека, сделавшего что-то сверхъестественное, и ему понятно значение этого взгляда. Только не страшно Эдьке, а даже как-то приятно на душе. И будто с Коленьковым разговор продолжает вести, словно даже говорит ему: «Ну вот и сделал я как хотел… Что теперь будет, меня совсем даже не интересует. Можете даже выгонять».

Вот уже с полчаса тянутся с двух сторон чахлые деревца. Болота. Просеку прошли быстро и через речку проскочили, считай, за пять минут. Даже удивился Эдька своей удачливости. Теперь ждет не дождется, когда слабая колея выведет его к селу. А дорога все разматывает и разматывает совсем уже бесконечные километры. Сколько их? Вроде рядом все было.

Вечерело прямо на глазах. Удлинились зубцы деревьев по ту сторону обоих болот. Небо над ними из серого стало чуть синеватым, будто кто-то зажег множество чадных костров и дым от них стал расползаться до самых дальних облаков.

Почти не разговаривали. Катюше хотелось иногда сказать что-то, но у Эдьки было лицо такое суровое и непроницаемое, что она робела. Иногда только охала, когда вездеход проваливался в очередную выбоину.

А Эдька испугался. Если придется ночью плутать в поисках дороги — это плохо. Обратно — это еще туда-сюда. По пути запоминал кой-какие ориентиры. А вот если посветлу не доедут? Радость и гордость за свой поступок, мысли, что и он не хуже таежных ветеранов, начинали сейчас исчезать, и на смену им приходил страх перед неизвестностью, которая ждет в сумерках за любым поворотом. И эта неизвестность может означать для него и гнусное бульканье болота, и внезапно выросшую на пути корягу, и вообще дорогу, которая может привести не в Яковлево, а куда-либо в другое место, не к людям, а от них. Может быть, он прозевал очередной поворот?

Катюша вдруг прижалась к его плечу и шепнула ему на ухо:

— А я с тобой ничегошеньки не боюсь… Одна тут оказалась — со страху померла б.

Он кивнул головой, а в душе, будто в хороводе, заходила радость. Даже на газ надавил в порыве восторга, и вездеход неуклюжим козлом заколотился по выбоинам.