— Расскажи о себе, как жил?

Андрей молчит. И голову опустил. Странно. Ну, чего же ты молчишь? Говори что-нибудь, говори… Только бы голос твой слышать. И забыть про глаза Рокотова. Ну, говори, доктор Кругликов.

— Эх ты… — сказала она. — Ты просто знаешь кто?.,

— Тут все ясно, Вера… — он пытался улыбнуться, но не получилось. — Я всегда опаздываю… Или совсем невпопад говорю. Это точно. И потом, не надо стыдиться. В конце концов, все это просто прекрасно.

— Ты дурак! — крикнула она. — Ты самый круглый па свете дурак… Ты меня никогда не слушай… Я всегда говорю глупости и поступаю как самая настоящая идиотка. А ты мужчина… Понимаешь, ты должен меня убедить, что я люблю тебя… Ну, говори же!

Он начал ходить по номеру, и все это было пошло, начиная от страдальческого выражения его лица и до идиотских цветочков на его галстуке. Ее раздражало теперь в нем все, даже то, что когда-то нравилось.

— Может, мне тебе самой сказать, что я хочу уехать куда-нибудь отсюда? А?

Он встрепенулся:

— Слушай! Уедем… Честное слово, если ты всерьез… Я тебе гарантирую работу, жилье, наконец… Это будет здорово. В нашем горздраве ко мне великолепно относятся… В конце концов, все будет самым лучшим образом.

— Да-да, — говорила она, — это будет очень хорошо. Я напишу домой, меня все поймут. Бабушка вышлет диплом, а райздравотдел— трудовую книжку. И мы уедем с тобой… Только это надо сейчас, слышишь?

— Господи, о чем речь? — он торопливо собирал портфель, засовывая туда газеты, бритву, чистую рубашку. — Сейчас, ты подожди, я пойду заплачу за номер… Ты побудь здесь.

Он убежал и вернулся очень скоро. И они вышли из номера, и она молила всех богов, чтобы сейчас не встретился Рокотов. А потом, когда Андрей нашел такси, выскочив для этого чуть ли не под колеса автомобиля, она села рядом с ним на заднее сиденье и повторяла про себя, что она поступает совершенно правильно, что когда-то надо решать все это раз и навсегда, что она безумно любит Андрея и будет с ним счастлива. И даже не заметила, как машина остановилась у ступенек, ведущих в здание вокзала. И потом Андрей, расталкивая людей, прорывался к кассе и показывал ей два билета, и на лице его была радостная улыбка, и он говорил что-то о поезде, который идет на Харьков через десять минут, а оттуда они пересядут на поезд, который пойдет на Саратов, а там уж совсем близко. А ей вдруг стало ясно, что теперь уже все, что теперь она никогда не увидит Рокотова, не услышит его глуховатого голоса и улыбки, которая ей нравилась всегда, только она почему-то боялась себе в этом признаться. А он любит ее по-настоящему, и он это уже доказал, потому что такие, как он, просто так, от скуки, не предлагают женщине выйти за них замуж. Для него этот вопрос уже был ясен тогда, когда она отказала ему. И он ждет. И от него нет ни телефонных звонков, ни случайно-преднамеренных встреч. И ошибка, которую она вот-вот может совершить, предстала перед ней во всей своей обнаженности, и вдруг стало ей страшно за то непоправимое, что могла она сделать сейчас, и, торопясь за Андреем по перрону, она думала о том, что сегодня же, немедленно, она пойдет к Рокотову и извинится за тот разговор. Она скажет: «Я была не права… Я жалею о том, что сказала вам. Если можете, простите меня…» И уйдет, потому что теперь уже что-либо изменить трудно.

Она остановилась вдруг, подумав, что Рокотов может уехать до того, как она вернется. И она сказала вконец растерявшемуся Андрею:

— Ты меня извини… я пойду… Понимаешь, это очень важно. Ладно?

Он едва успел вскочить на ступеньки тронувшегося вагона, и ничего не понимал, и только кивал головой, когда она кричала ему вслед:

— Я напишу тебе, я обязательно тебе напишу. Честное слово!

Поезд набрал скорость, и ей казалось, что вот сейчас, в этот момент, Рокотов уходит из гостиницы. Она бросилась к будке телефона-автомата и набрала номер администратора гостиницы. На ее вопрос долго не отвечали — и наконец женский голос сообщил, что товарищ Рокотов только что сейчас заплатил за гостиницу и вышел к машине.

Опоздала.

Она, не торопясь, села на автобус, идущий к трассе. Теперь уже все равно. На конечной остановке сошла и двинулась по шоссе. Попутных машин много, кто-нибудь подвезет.

Не жалела ни о чем. Андрей сейчас переживает, конечно. Поступила с ним нечестно. Но лучше сейчас, чем потом, когда уже все будет гораздо сложнее.

Сзади скрипнули тормоза. Оглянулась. Из-за руля газика вылезал Рокотов. Следом за ним тяжело выбирался из машины невысокий широкоплечий человек с рыжим портфелем в руке.

— Я вас подвезу, Вера… — сказал Рокотов, и глаза его светились радостью. — Вы не возражаете?

Она кивнула и пошла за ним, а коренастый человек у машины вдруг улыбнулся ей и протянул руку:

— Гуторов… председатель исполкома… Так вот вы какая! — И к Рокотову: — Я, пожалуй, дождусь здесь редактора газеты… Он должен сейчас ехать. А вы уж без меня… Да что там рассуждать, Владимир Алексеевич! Я должен задержаться. Ну? Прошу вас, езжайте. До свиданья… Вера… как вас по батюшке-то? Николаевна? Очень рад был с вами познакомиться, Вера Николаевна. Надеюсь, до встречи…

Машина тронулась, а Гуторов остался на дороге.

Стрелка спидометра подрагивала у цифры «80». Мотор газика гудел чуть напряженно. Стлались под колеса километры. А слов все никак не находилось. Рокотов уже несколько раз призывал себя к спокойствию, выдержке. Не получалось. Будто дара речи лишился. Наконец выдавил из себя вопрос:

— Вы здесь… по делам?

— Да… То есть не совсем.

— Я очень хотел приехать.

— Ну, взяли бы и приехали… Я несколько раз видела вашу машину.

— Мне казалось, что это вам будет неприятно:

Ну почему же?

Не шел разговор, а хотелось узнать многое: и как жилось эти долгие недели, и кто был этот мужчина с ней, и как она попала в областной центр, и вспоминала ли его хоть раз за это время? Вопросов было столько, что начни он их задавать — и ответов некогда было бы слушать, потому что его интересовало все.

А она думала о том, что теперь с Андреем уже все кончено. И не знала, хорошо ли это? Наверное, хорошо, потому что вспомнился ужас, которым было охвачено все ее существо, когда она подумала, что может уже не увидеть Рокотова. И вот он рядом, и опять этот газик, и цветная открытка под лобовым стеклом: горсть снега на ладони, сквозь которую пробиваются стрелки подснежника. Волосы у Рокотова странным образом топорщились, и ей почему-то захотелось пригладить их, коснуться его лба пальцами, ощутить жесткие выгоревшие брови. Она понимала, что не сделает так, потому что было бы это для него неожиданно и непонятно, и все же ей этого хотелось. Только сейчас она подумала, что он, в общем-то, совсем еще молод и непонятно, как ему доверили такое большое и важное дело. И сейчас, после долгого отсутствия, он казался ей иным, ставшим как-то ближе, понятнее, как человек, испытанный трудностью, сопереживанием.

Ему же эта встреча с Верой казалась приятной случайностью, и он боялся, что вот скоро будет ее село, они распрощаются, и снова он не увидит ее долго-долго, и снова будут тяжелые мысли, и снова будут дни непонятного ожидания, за которым нет никакой надежды.

Еще тревожили последние события. В особенности вчерашнее посещение Дорошина.

… Он пришел, уже когда начинало темнеть. Честно говоря, настроение не из лучших. Он боялся повторения того, что когда-то уже было, и давал себе слово, что теперь уже никто не вынудит его чем-то расстраивать старика. В конце концов, надо учитывать состояние здоровья человека, только что перенесшего инфаркт. Как мало внимания мы оказываем друг другу, а потом сокрушаемся, когда понимаем это. Решение Рокотова было твердым, и он полагал, что выдержит любую тональность беседы.

Окна знакомого особнячка светились приветливо, ласково. Сколько раз приходил сюда Рокотов по вечерам, чтобы помочь Ольге Васильевне варить варенье или сортировать грибы, собранные накануне. Были тихие беседы с добродушными рассказами Дорошина, долгими партиями в джокер, когда азарт Павла Никифоровича потешал всех. Но помнилось и то, что однажды потрясло Рокотова: это когда Логунов выступил против шефа. Когда Сашка как-то ненароком упомянул фамилию первого секретаря райкома, на лице Дорошина появилось выражение бешенства и он сказал Григорьеву: