Через час выбрались на твердую почву. Котенок остановился, вылез. Следом — Катюша. Решительно направилась к Коленькову. Механик постучал по гусеницам трактора носком сапога, глянул на извилистый след в грязной жиже позади и полез за сигаретами.

— Виктор Андреевич, — голос Катюши почему-то звенел, и Эдьке показалось, что она вот-вот расплачется. — Виктор Андреевич… Рокотов здесь ни при чем… Это я… Я виновата. Я попросила его отвезти меня в село. Да. Он не мог отказать. Он настоящий…

— Ладно, — сказал Коленьков. — Разберемся.

— Я знаю… — Катюша забежала вперед, стала перед ним. — Я знаю, вам не нравится, что он говорит правду в лицо. А вас боятся. Вот так.

Коленьков стоял перед ней, сутулый, большой. Шапка сбилась набок, и виден был Эдьке седой висок и багровая щека с колючей щетиной. Он как-то непонятно топтался на месте, будто слова Катюши его смутили.

— Успокойся, — пробормотал он глухо. — Не место здесь.

Наступила тишина. Чавкала грязь под ногами Котенка, кружившего вокруг трактора и чутко прислушивавшегося к разговору. Потом Коленьков крупно шагнул к вездеходу, распахнул дверцу, сказал Эдьке:

— Садись!

Теперь перестроились. Вездеход пошел впереди, а следом, взрывая неистовым ревом тишину, пополз трактор.

Коленьков дымил беспощадно. Эдьке почти нечем было дышать. Виктор Андреевич делал вид, что Эдьки не существует, и этим самым вызывал у него тревогу. Хоть бы слово сказал, легче было бы.

Так и добрались до лагеря. Уже издали увидал Эдька Савву, торопливо шагавшего навстречу. Коленьков промчался мимо него, и Савва, развернувшись, рысцой кинулся следом.

Пусто было около палаток. Вышла тетя Надя, головой покачала:

— Что ж ты, милай? Да разве ж так можно?

Запыхавшийся Савва взял его за плечо:

— Ну-ка со мной пойдем.

Пошли к реке. Савва шмыгал носом, волновался. Прижав Эдьку к самому берегу, начал задавать вопросы:

— Зачем в село? По делу или как?

— По делу, Савва.

— Ты мне обскажи все, Федя. Не верю, чтоб ты с пустяком туда пошел. Ты… пояснять не надо, дело твое, ты мне твердо скажи, тебе край надо было туда?

— Тебе зачем это?

— Коленьков всех собирает. Сказал, что миром про тебя решать будем. А я не верю, чтоб ты ради баловства… Ты мужик не пустобреховый. Душу имеешь, а коли так, значит, тебя что-то призвало… Было дело?

Святая душа — Савва. И опять все сердцем воспринимает. Выдумал себе образ и теперь стоит насмерть. Чем сильна душа русская: болью к чужой беде. Иной раз этой боли со стороны и не надо человеку, а русский иначе не может, чтоб не сострадать, не подставить под чужую ношу плечо, а иной раз и по зубам за это получить: на, дескать, возьми плату за добро. Не модно стало сострадать, некогда человеку ценить исконную доброту, уж больно простовато оцениваться она стала, как нерациональное чувство в наш жесткий век. А рухни это чувство в нашем народе — и нет России, которая на всей земле за чужое счастье свои могилы пооставляла, которой болью отдаются и страдания незнакомых ей арабских стариков, и слезы африканской матери, которая безоглядно отдает все, что может отдать, и даже более того, относит свое счастье на потом, на те времена, когда в мире уймется от плача последний голодный ребенок. И все свято в тебе, русский человек, хотя бы и потому, что ты после того, как помог другим построить новые дома, последним убираешь с избы своей соломенную кровлю.

А что мог ответить Савве Эдька? И поэтому пауза затянулась. Эдька думал о том, что все было не напрасно, потому что помнил слова Катюши вечером после танцев. Если у человека радость — разве это не дело? Девчонка пять месяцев из тайги не выходит. Ее подруги в городе каждый вечер веселятся. А она свои бумаги месяцами в холодной палатке пишет да образцы за другими таскает. А плечи-то девичьи… Косынки бы модные тебе на них носить, а не в тайгу.

— Было дело, — сказал Эдька. — Важное дело, Савва.

Лицо Турчака просияло:

— Во! Про то я и говорил. Не могет, говорю, Федя просто так, по дурости. Это ж не дело машину куда гнать запросто так. Я душой чую правду, Федя.

А Эдька хотел увидеть теть Лиду. И, оставив Савву размышлять на берегу, кинулся Эдька к палатке, входить в которую было для него труднее всего. И видно, все ждали этого момента, потому что даже Коленьков оглянулся в его сторону как раз в это мгновение, когда он приподнимал полог.

Теть Лида сидела за столом. Может быть, нарочно наложила перед собой бумаги, чтобы встретить его спокойно. А может, и впрямь работы много. Только в это Эдька не верил.

— Здравствуйте, теть Лида.

Лицо у нее было каким-то странным: бледное, неподвижное. Эдька хотел начать объясняться, но не успел. Она поднялась, и куртка на желтом, цыплячьего цвета меху упала с ее плеч:

— Ты злой человек, Эдик! Ты эгоист. Я не могу понять, зачем тебе все это нужно? Почему ты не считаешься ни с кем? Я хочу, чтобы ты уехал. Это я говорю тебе как сестра твоего отца!

Это было на нее не похоже. Как же так? Ведь скажи она ему: бросайся в воду — и он сделал бы это. Теть Лида… Няня Лида, как звал он ее в детстве. Он ей верил, потому что все другие люди, и даже отец, они были какими-то слепыми в жизни, они советовали ему как надо, а не как по совести. Мать считала, что он должен жениться только на девушке с образованием. (Легче проживется, и здоровья у нее будет побольше. Не надорвет.) А теть Лида смеялась: «Господи, да откуда в тебе такое? Твой сын сам все решит и тебя не спросит. И отдай ему это право, оно ему принадлежит бесспорно». И Эдьке это было понятно и близко. Он ей доверял безоглядно, и она знала это. Пусть он виновен, пусть она скажет это, но ведь она его не выслушала. Не захотела выслушать. А ведь именно ей он сказал бы все. Именно перед ней, и только перед ней он хотел оправдаться. Теперь он будет молчать. Все. К черту тайгу, к черту всех. Один Савва — человек. И Катюша. И вот что, он возьмет ее с собой. Его поймут и отец и мать. И все будет правильно.

На берегу, сидя на мокрой холодной коряге, он слышал голос Коленькова, докладывавшего кому-то, наверное Рукавицыну, по радио:

— Да, привезли… Все нормально. Проскочили. Да… Конечно… Если можно, пришлите завтра вертолет. Попутно бумаги отправим.

Все было ясно.

Крутов с раннего утра был на работе. Провел селекторное совещание с руководителями подразделений, внимательно изучил итоги производственной деятельности за последние два месяца — придется на совещании докладывать со всеми подробностями.

Зашел к «мыслителям». Григорьев листал справочник, насвистывая что-то популярное, Ряднов прокручивал на счетной машинке свои вычисления. Окна были распахнуты, звуки улицы врывались в комнату, а ветер довольно-таки бесцеремонно ворошил бумаги на пустых столах.

— Да-а-а, товарищи дорогие, — сказал Крутов, — а ведь мы с вами непроизводительно используем производственную площадь… Конструкторское бюро страдает от недостатка помещений, а вы тут вдвоем такие хоромы занимаете?

— Наше дело сторона, — Григорьев поглядел на Ряднова, словно пытаясь получить от него поддержку, но Петя был занят и даже не ответил на приветствие Крутова. — Что за новости, Павел Иванович? Вы же никогда не приходите просто так… Неприятности?

— Почему же? Наоборот… Приехал Комолов. Будет совещание в одиннадцать. А вас приглашают на полчаса раньше… Так сказать, для увенчания триумфальными лаврами.

— А Рокотов тоже будет?

— Не информирован. Получил распоряжение только относительно вас. Да и не очень прилично приглашать первого секретаря райкома… Комолов, вероятно, сам нанесет ему визит.

— Церемониал разработан до тонкости, — не удержался Сашка.

Крутов хотел было поговорить на темы, его волнующие, но Григорьев был настроен явно агрессивно, а Ряд-нов вообще букой глядел, и Павел Иванович, потоптавшись на месте, удалился.

В последние дни его все чаще одолевали мысли о себе, о своей работе. Раньше почему-то не задумывался над тем, как у него все устроено. Работал, и ладно. Был авторитет, были возможности конкретно влиять на производственные дела… Что еще нужно человеку, который около сорока лет отдал любимому делу?