— Что это такое?

— Расчеты на будущую пятилетку… И по богатой руде, и по кварцитам. С учетом мощностей двух ГОКов и продукции по шахте и руднику.

— Ну и что? От задания на пятилетку ты никуда не уйдешь.

— А ты глянь по руднику… Там задание на вскрышные работы.

Теперь Григорьев стал кое-что понимать:

— Перемычка между Журавлевским и Романовским карьером? Вскрыша?

— Точно…

— А там промышленный слой руды… Это еще пятилетка.

— Вот именно. А там будет заложена новая шахта. И это — перспектива на восьмидесятые годы.

— Ч-черт, как же это я не додумался? — Сашка с силой стукнул кулаком по столу, — Ведь я пересмотрел все возможности. Даже по руднику копался. Все документы, все ориентировки в плановом отделе — только на новый карьер. А по руднику — ничего. Постой, значит, ты хочешь начать вскрышные работы по перемычке в этом году? И за счет средств по жилью для переселенных? Так я тебя понимаю? Слушай, ты играешь против себя. Ведь все эти средства пошли бы на развитие города… Новые улицы, бытовка? А?

Рокотов махнул рукой:

— Зато два села будут целы. А деньги на строительство найдем потом, И на бытовки. И людей с места дергать не будем. И чернозем у Насонова на полях будет, а не в отвалах. Сколько его у нас там, около карьера? Миллионов восемь кубометров?

— Как бы не больше. Миллионов десять. Считай, складывали с пятьдесят шестого.

— Голову снимать за такие штуки надо… Около десяти миллионов кубометров богатства.

— Вот и сними голову Дорошину… Он же складировать приказал.

— У него выхода не было. Прав он был. Тогда сил не хватало, чтоб до руды добраться, не то чтоб рекультивацию земель начинать.

Ай да Рокотов. Вот теперь для Сашки все было ясно. Ах, ты же хитрец. Это он пробовал характер Григорьева. Да теперь дураку ясно, что надо драться за Кореневский вариант. Драться по-настоящему. И Дорошин это поймет. Он умница. Эх ты ж, черт, вот подсказать бы Володьке, чтоб старику все дело из рук в руки передал… Славой тут делиться им не к чему. Володька теперь в другой сфере. А старик сейчас, если его «завести» как надо, — он горы своротит. Организатора такого поискать.

Надо бы хуторянина позвать. Сидит небось мучается. По ступенькам идет от реплики к реплике в сегодняшнем разговоре с шефом. Душу кровью обливает.

— Ну-ка, дай я Петьке позвоню… Не возражаешь, если сюда его вызову? — Сашка встал, прошел к телефону на тумбочке у стола.

— Звони… Только, может быть, он уже все для себя определил? Может, он от нашего дела отойти надумал?

— Надоели вы мне оба… А он на тебя такое говорит. И тоже называет это дело нашим. — Сашка представлял, какая физиономия будет у хуторянина, когда он узнает о том, какой выход придумал Рокотов. Он же тоже с рудника пришел в свое время, а про перемычку и не подумал.

— Звони! — твердо сказал Рокотов.

Ряднов пришел быстро. Сел в мягкое кресло у стола, поискал куда положить фуражку. Не нашел, зачем-то отряхнул ее, словно она могла испачкать полированный стол, и положил ее перед собой.

— Слушай… ты знаешь, что придумал Володька?

И начал Григорьев очень популярно рассказывать Ряднову про перемычку, про то, что руда оттуда удовлетворит все нужды комбината по годам до восьмидесятого, а за это время войдет в строй Кореневский карьер, а потом новая шахта. И все будет как надо.

Ряднов слушал, не перебивая, и по его глазам Рокотов видел, что идея ему нравится, и от этого ему было особенно приятно, потому что именно Ряднов служил в их коллективе тем Фомой неверующим, который и роль-то себе выбрал всеобщего отрицающего и подвергающего любой замысел сомнению, но уж если удавалось доказать полезность мысли ему, то уж, значит, идея была без всяких изъянов и ее смело можно было выдвигать на любой уровень. А еще было приятно оттого, что за дни, когда не видел он ребят, почти привык он к мысли, что снова остался один и теперь надо начинать все сначала, потому что один, как известно, в поле не воин. И хоть поддержка от ребят была не на том уровне, где это нужно было, однако теперь он мог смело сослаться на мнение двух опытных инженеров — и это было уже кое-что.

И тут вошла секретарша:

— Владимир Алексеевич, вам звонит супруга товарища Дорошина.

В кабинете установилась тишина. Сашка даже вперед подался, как будто мог услышать предстоящий разговор. Рокотов снял трубку:

— Здравствуйте, Ольга Васильевна… Да, спасибо… Как самочувствие Павла Никифоровича? Отлично… Значит, скоро выйдет на работу? Что? Хорошо, но удобно ли это? Обязательно буду вечером. До свидания. — Он положил трубку и сказал ребятам: — Старик просил зайти.

Впервые за все последние годы у Дорошина оказалось достаточно свободного времени. Появилась возможность подумать всерьез о многих вещах, для которых в каждодневной текучке не находилось времени. Привычка жить безоглядно принесла с собой забвение многих дел, относящихся к личному, к семье. И когда у него волей несчастья оказалось много дней, не заполненных работой, так уж получилось, что пришлось вспомнить о вещах, исполнение которых всегда откладывал на будущее.

Написал письмо сыну. Он мог себе только представить, как был Юрка удивлен, получив от отца, впервые в жизни, письмо. Девять лет уже сын-офицер служил на Дальнем Востоке, появляясь раз или два раза в пятилетку в доме родителей. Общение с отцом было трудным, его характер могла выдерживать только жена, и сын обычно не задерживался долго. У него находились срочные дела в столице, и он уезжал через недельку, пообещав писать. Невестку свою Дорошин вообще не видел, разве только на фотографии, которую прислал сын. А ведь два года уже женат, мог бы и в гости заявиться.

Впрочем, написать об этом Дорошин не захотел. Раз не тянет Юрку в родительский дом, — значит, чего уж тут уговаривать? Как хочет.

А душа болела, потому что сына любил крепко и самоотверженно. Вспоминал годы его детства, когда приучал мальчишку быть мужчиной, скрывать свои чувства, эмоции. И сам никогда не поцеловал его в щеку, чтобы не выглядеть смешным. В жизни много страдал оттого, что, будучи человеком незлым, очень быстро становился понятным для своих подчиненных и терял авторитет в их глазах. В сорок девятом, получив назначение сюда, на Славгородщину, решил для себя, что больше ошибок повторять не будет. Приехал начальником стройучастка и студентом-заочником третьего курса горного института. За эти годы прошел путь огромный и трудный. Много ошибок сделал, однако в главном устоял: воспитал сам в себе многое из того, чему завидовал в других. И город построил, и рудник, и карьер. А теперь вот свалила проклятая болячка. Не дает сил для последнего рывка.

Задумался как-то о том, что приведись — многое начал бы по-другому. К старости мудрее стал. Все воевал с начальством, все доказывал. А кому это нужно? Прослыл человеком строптивым, неуживчивым. Хоть и ценят его в министерстве, да вряд ли любят. А близкие? Кто ушел в Москву, в науку подался — и теперь даже не пишет, кто здесь обосновался — и нос в сторону воротит, потому что теперь от него не зависит. Есть и такие, что войну ему, учителю своему, объявили. Вроде Рокотова. Вот о ком он пока что ничего плохого сказать не может, так это о Диме Михайлове. Да только признаться себе не хочет, что талантом бог Диму пообидел. Заурядный инженер. Поэтому и в «мыслителях» недолго задержался.

И Крутов. Правая рука. Верная, надежная. Испытанная годами, а это не фунт изюма. Годы — они все расшифровывают в человеке. Как не таись, время все равно тебя раскроет. Паша надежно прикрывал Дорошина со стороны производства, брал на себя все хлопоты по рядовым, будничным делам. И исполнитель приличный. А тут не устоял перед Рокотовым. Один заслон от посягателей — он сам, Дорошин. И никуда не денешься. Надо стоять. Больше тебя прикрыть некому.

Да, не ошибся он в Володьке. Инженер божьей милостью. Масштаб есть. Решает смело, крупно. Большой руководитель растет. Да что там растет, вырос уже. За надежной и широкой дорошинской спиной. А пришел к нему мальчишкой. Робким, неуверенным. За эти годы, что нянчил его Павел Никифорович, окреп Рокотов. Теперь вот не только сам идет, но еще диктовать пытается.