Так… Что же это? Неужто опять Андрей? Она говорила, что он прислал ей два письма. Может, она снова передумала? Если с ним что-либо стрясется, она помчится к нему… Она обязательно должна кого-то спасать и ради кого-то чем-то жертвовать… Вот экзальтированная натура… Может, надо ехать в Славгород? Она все равно должна ждать поезда. Единственный поезд в час ночи… Вот не было заботушки… Нет, это глупо. Если она решила, зачем устраивать гонки? В конце концов, это не даст ничего, кроме позора. Вот тебе и выход. Но зачем же так? Почему не позвать его, не сказать прямо в глаза? Тогда все было бы честно! А теперь она напишет ему письмо, и пройдет неизвестно сколько времени, пока он узнает, что же произошло.

А до этого он должен думать все что ему заблагорассудится. Нет, не может быть такого. Ведь они встречались совсем недавно. Она была задумчивой, но никаких признаков подобных решений… А кто их знает, этих женщин? Что у них на уме и кто предугадает их поступки? Как же она могла? Нет, надо ехать. Сейчас он пойдет в гараж, возьмет машину. Это два часа езды… Мелочь. Времени сейчас половина девятого. А где ее искать? Может, она совсем не в Славгороде? Чепуха какая-то… Но все равно, надо куда-нибудь ехать. Пусть в Матвеев-ку… Самому поговорить с бабой Любой. Эта девчонка могла что-то напутать. А он сам узнает детали и поймет. Ведь очень важно выслушать подлинные слова, которые она сказала перед уходом. Боже мой, трудно себе представить, что может быть, если ему придется всю жизнь иметь дело с такой натурой?.. Не знаешь, что ждет тебя через пять минут. Может быть, для кого-то это и было бы величайшим счастьем, но не для него. Та-ак… Владимир Алексеевич, сейчас вы становитесь похожим на ту крыловскую лису, которая любовалась виноградом… Вас бросили, и вы начинаете обратный отсчет… Поздновато… И самоагитация — не тот прием, который может принести успех при некоторых свойствах вашего характера… В общем ясно: надо идти за машиной!

Он вышел на улицу. Да, сейчас не лето… Надеть бы куртку. Опять спешит. Спокойно, надо сейчас домой… Надеть куртку, а пока он отсчитает двадцать с лишним ступенек лестницы, подумать еще раз. Что даст ему эта поездка? Может быть, лучше сесть в кресло и спокойно проанализировать все?

Вернулся домой. Надел куртку и сел в кресло. Что изменится, если он увидит, найдет ее? Если она решила уехать, ничего не исправишь. Значит, так и должно быть, потому что даром мы тешим себя мыслью, что выбираем мы женщин. Выбирают они нас. Сколько раз уже вспоминал и забывал он эту истину? А надо бы помнить ее постоянно. И это та сфера, где не следует подавать апелляций. Если даже у тебя болит сердце и хочется выйти на улицу и всем-всем сообщить, что она ушла, уехала, не оставив для тебя ни единого слова. Чепуха… Надо не раскисать. Это не трагедия. Ведь думал же он, что не может жить без Жанны? Это не то, не передергивай хотя бы сам перед собой. Это — навсегда.

Звонок. Кто это? Григорьев за своей нераспечатанной бутылкой?

Открыл дверь. Вера. Лицо усталое, грустное.

— Я пришла, Володя… Ты знаешь, так ведь можно сойти с ума. Если, конечно, ты еще помнишь о своем предложении. Ты в беде, и я иду с тобой… навсегда.

Он глядел на нее такими радостно-изумленными глазами, что она рассмеялась:

— Ну чего ты? Сегодня мне сказал Насонов, что дело о твоем освобождении решено. Гуторов поехал утверждаться. Теперь исчезло последнее препятствие… Я беру тебя в беде… Сейчас ты никто, ты опять никто, Рокотов. Ты просто странный человек, и больше в твоем активе нет ничего. И я теперь буду помогать тебе начинать все сначала. Ты можешь не смотреть на меня с таким недоумением… Раньше это было невозможно, неужто ты не знал об этом… Ах, Владимир Алексеевич… Ах, как он правильно сказал. Я была бы просто фрагментом в твоей судьбе. А мне этого мало, Рокотов. Я хочу быть тем человеком в твоей жизни, который поможет тебе. Ты и сейчас меня не понимаешь? Боже мой, за кого я выхожу замуж?

Он смеялся беззвучно и радостно. Если б кто-либо спросил, что творится сейчас в его душе, он ответил бы совсем нечленораздельно. Может быть, даже не смог бы ответить. Просто ему было хорошо, как человеку, у которого сразу исчезли все беды! Все начиналось с чистого листа. Уходили сомнения, все в жизни снова становилось ясным и понятным, будто река, вышедшая в половодье из привычных берегов, кинувшаяся напрямик, к цели через поля и леса, теперь, узнав трудность и даже неодолимость встреченных ею препятствий, мирно возвращается в свои старые берега. Пусть они излишне просты и привычны и нет в них радости познания и открытия нового, пусть, но зато в старом русле известны все мели и перекаты и ветры тоже известны. И ясен весь путь впереди от истока до самого устья. А это совсем немало. Только теперь ему стало понятно, что беды его, сомнения, взрывы неверия в себя шли оттого, что не было рядом Веры. И это открытие изумило его своей неожиданной простотой, заставило подумать о том, как он не мог понять этого раньше.

— По-моему, это надо отпраздновать, — сказал он, и она кивнула головой.

И они пошли вместе на кухню и стали выгребать из холодильника все его скудные холостяцкие запасы, и ему пришлось идти в дежурный продуктовый магазин за шампанским, и когда он возвращался, ему вдруг показалось, что окна его квартиры темны. И мысль, что она ушла, не дождавшись, на мгновение всколыхнула его душу, и он вот так сразу понял, что не может, совсем не может остаться без нее, и, остановившись на месте, начал считать окна, и когда увидел, что в них ярко полыхает свет, настолько ярко, что даже они чем-то выделяются среди соседних, только тогда наступило облегчение.

Он предложил ей позвать Сашку или, может быть, даже Михайлова и, произнося эти слова, в то же время боялся, что она согласится. И это раздвоение в мыслях было оттого, что опасался он обвинений в нелюдимости, в стремлении замкнуться в себе, и обнаружил вдруг в себе желание нравиться этой женщине, нравиться всегда и готовность ради этого в чем-то поступиться своими привычками. И когда она сказала, что в этот день они должны быть одни, что им надо о многом поговорить без посторонних, он даже обрадовался. Да-да, он делает глупости, очевидные глупости… это смешно…

— Я люблю тебя, — сказал он, — ты знаешь, мне даже трудно сказать словами, как я тебя люблю. И я тебе тоже обещаю, что это — навсегда.

Дронов позвонил неожиданно. Причем звонок этот был ранний, минут пятнадцать восьмого:

— Ну, здравствуй, Владимир Алексеевич… Как жив-здоров? Как настроение?

Все было как-то непривычно. Ни одного вопроса о свекле, о транспортных делах, о вспашке зяби.

Михаил Николаевич не любил длинных ответов с нагнетанием цифр. И все же Рокотов сказал и о свекле, и о руде.

— Ты вот что, — Дронов помедлил, и Рокотов зримо представил себе, как первый секретарь обкома листает ежедневник, пытаясь выбрать время, пока еще не спланированное на сегодня, — давай-ка приезжай сюда часикам к двум, а? Нет, к двум не выйдет… Давай прямо сейчас садись и приезжай. Жду.

Вот и все. Сегодня ему объявят число, на которое надо созывать пленум райкома. И останется финишная прямая, где все будет диктоваться просто временем. Днями даже, а не неделями. И лучше, теперь он сможет сосредоточиться на будущей работе. А если не рудник? Если опять что-то другое? Если бросят куда-нибудь в незнакомую сферу? Нет, он попросится сам к руде.

Подошел к окну. Напротив, у здания управления комбината, уборщица вешала на доске какое-то объявление. Проехала черная «Волга» Крутова: Паша на заднем сиденье, портфель на коленях. Молодые инженеры из КБ всегда спорили насчет того, что он постоянно возит с собой, почему портфель всегда полон? Сашка когда-то на полном серьезе убеждал, что старик таскает всю галантерею, вплоть до бритвы и одеколона. На следующий день Рокотов видел, как Паша открыл портфель. Там были бумаги, которые Крутов брал домой, что-то из творчества плановиков.