Надо просто сказать, что струсил. А ты-то просто трепач. Пустой, кстати. Вот Коленьков — этот не трепач. Этот где хочешь выстоит. А сейчас он грязь и воду глотает. А ты бы так не смог. Ты ж насморк схватить можешь. Он — человек. И даже не послал тебя куда следует, когда ты пижонствовал перед ним! Видите ли, изволил критиковать его.

Поворот влево, теперь чуть правее… Хорошо показывает Коленьков. Будто голосом. Все ясно. Только бы мотор выдюжил. Ах, машинка. Да цены тебе нет, такой неуклюжей и громоздкой на асфальте. Ну, еще чуток…

Коленьков прилепил пятерню к стеклу. Рядом — его нос, сплющенный как у мальчишки. Даже губы прижал к стеклу. Смеется. Так, по тормозам. Лезет в кабину… Боже мой, сколько грязи на нем… Теперь же технику за ним мыть придется. Черт с ней, с техникой. Выбраться бы, так зубной щеткой всю ее выдраил бы.

Ливень злобствует. Коленьков громко хлопнул дверью, повернул к Эдьке грязное веселое лицо:

— Вылезли, парень… На твердой земле стоим. Теперь переждем дождик — и домой… А сейчас поесть полагается, а? Слушай, а ты будешь классным шофером… Со временем, но будешь. Ну, чего глядишь на меня, как тот самый баран, что новые ворота увидал? Вы-брались… А, ну тебя.

Эдька тупо глядел на его щеку, которая была покрыта желтым грязевым пятном. Не хотелось радоваться и вообще ничего не хотелось, даже колбасы, которую совал ему в руки, беззвучно шевеля губами и поощрительно улыбаясь, Коленьков.

Уедет, обязательно уедет, завтра прямо. Он так не может. Это выше его сил. Не надо ему славы и разговоров бывших однокурсников. Ничего не надо, потому что у него просто нет сил. И характера тоже. Для чего мучиться, для чего? Кому все это нужно? Отцу, который ночами из-за него не спит? Матери, у которой слезы не просыхают? Уж он-то знает, каково им. Он совершенно не думает о них. И к дьяволу эту тайгу.

Коленьков жует аппетитно и энергично. Пусть. Господи, как выбраться-то удалось? Ведь это было почти безнадежно. Чертово болото. Здесь все в болотах и реках. Люди не понимают: земля здесь или вода? А он хочет ходить по земле. Ему не надо сомнений… И открытий тоже. Вот так. И пусть над ним смеются желающие. Да, он струсил.

И тут же к нему вернулся звуковой мир. Грохот ливневых струй по крыше вездехода, взрывы громов. Наконец— успокаивающий голос Коленькова:

— Ты не кисни… Это бывает. Я, когда в первый раз в подобную переделку попал, маму начал звать. А было мне в ту пору двадцать два и плечи были как у одесского амбала… Вот так. И не бойся. Пройдет все, как с белых яблонь дым… Это еще цветочки… А вот если б ты в реке в аварию попал — это крупнее. Поток, понимаешь, плотик твой кверху бревнышками, груз на дне… Колотит тебя, раба божьего, по всем камешкам встречным. И без всякой, заметь, бережности. А берега высокие, на них не влезешь, да и времени тебе на подобные попытки рекой не отпущено. Сколько людей на дне этих рек сибирских осталось… Так что радуйся и давай нажимай на колбасу. Я ведь хоть человек и сознательный, однако могу и сам управиться с нею. Ну?

И это дружеское и привычное уже «ну» подействовало на Эдьку. Он засмеялся:

— Есть хочу жутко… В животе марши.

— Вернемся, — мечтательно сказал Коленьков, — тетя Надя жареной рыбки сделает. Свежей… Турчаку такая команда была дана. И по этому поводу сегодня в лагере всем потерпевшим бедствие будет разрешено по сто граммов спирта… Только бы кого-нибудь в тайге не прихватило. Любимов на болоте. Оттуда пешком трудно.

Да, Любимов… И Катюша… Боже мой, он так разволновался о своей персоне, что забыл о том, что Катюша в тайге. Без машины. На болоте. Оттуда на первой скорости не выберешься. И с ней старик Любимов. Только бы у них было все хорошо. Только бы добрались до лагеря… Что же делать? Он с ума сойдет, пока кончится этот проклятый дождь…

Ливень с новой энергией застучал в стекла машины.

— Разговор есть, Владимир Алексеевич… Извини меня, я старше тебя… — Гуторов остановился, вытер пот с лица, и по глазам его Рокотов понял, что председателю исполкома очень трудно в эти минуты.

— Слушаю тебя. Да не стесняйся. Критикуй.

Гуторов усмехнулся:

— Ты понимаешь, критиковать — это одно, а наша с тобой беседа — это другое.

Поведение председателя исполкома было для Рокотова совершенно непонятным. Приехал в райком, зашел в кабинет перед самым обедом. С утра ездил по полям. Предложил проскочить на природу. В машине тяжело вздыхал, шею платком вытирал все время. Ну, ребус, и только. Не замечалось, правда, такого раньше за Гуторовым.

Когда-то здесь была речушка. Ивы еще сохранились на бывшем берегу. Правда, посохли большей частью, выжили только самые старые, те, которые корнями крепко за землю держались и умели найти в ней воду. На пригорке умирал лес. Часть деревьев уже засохла, другая еще цеплялась за жизнь, перехватывая влагу от дождей. Здесь, в трех километрах от карьера, была зоне, действия мощных насосов осушения. Все водные горизонты откачивались, и земля постепенно выветривалась, покрывалась трещинами — и на ней умирало все живое.

— Карасей когда-то в этом месте ловил, — сказал Гуторов, показывая на русло бывшей речушки, которое теперь было небольшой ложбинкой, на самом дне которой сочился тихий ручеек. — Я ведь здешний… Тутошний, как у нас говорят. А село наше как раз там, где сейчас карьер. Красивое было село.

Они сели на склоне, и Гуторов обхватил колени руками:

— Вот иногда приезжаю сюда… Просто так. Знаешь, иногда обстоятельства прижимают. Надо одному побыть.

С утра прошел небольшой дождик, и Рокотов боялся, что не пойдут комбайны. А вот сейчас увидел он на дальнем увале, среди золотистого поля, краем своим выбравшегося на склон, две коричневые коробочки, медленно двигавшиеся вниз.

— Насонов убирает, — проследив за взглядом Рокотова, сказал Гуторов. — У него на уборке солидно дело организовано. На днях закончит.

Рокотов не ответил. В последние дни все упоминания о Насонове были для него неприятны. Ему все время казалось, что собеседники намекают на его, Рокотова, бездушное отношение к лучшему председателю. С молоком район выручил. Если б не его сверхплановые тонны — недотянули бы до спасительных ста процентов. И вот теперь в других хозяйствах района накладки по уборочным работам, а у этого все как в сказке. И транспорта ему хватает, хотя объемы у него побольше, чем кое у кого из соседей, и сушку зерна организовал как надо, и комбайны не простаивают. И стоит только начать говорить в обкоме, что погода и нехватка машин для вывозки зерна создают району большие трудности в уборке, как тут же совершенно резонное замечанию:

— При чем здесь погода? У Насонова что, дождей меньше? Или машин больше? Или поля под хлебом меньше размером, чем у других? Плохо организуете уборку, Владимир Алексеевич.

Метался Рокотов из хозяйства в хозяйство. Пошел даже на такую крайность в горячую уборочную пору, как семинар своего рода для руководителей колхозов и совхозов в насоновском хозяйстве. Довольный Иван Иванович знакомил соседей с графиком работ, показывал приспособление для сушки зерна на токах, старые брезенты, которыми не зерно застилал, а навес над ним приспособил. Походили-походили руководители, пошептались недоуменно: истины прописные, стоило ли собирать для такого дела их в эти колготные дни? У Насонова поля с хлебом рядом с селами, концы у машин короткие, вот и управляются. И дороги крепкие. А вот как быть тому же самому «Коммунару», у которого машина из-под комбайна до тока семнадцать верст по проселку делает?

Вопросов, конечно, никто не задавал, но Рокотов чувствовал, что опытные председатели и директора мысли кое-какие в себе носят. И по поводу организации уборки, и по поводу бесконечной возни первого секретаря с делами комбината. А район пока что и сельскохозяйственный. А уборка — это пик года. Отчет за двенадцать месяцев работы. Экзамен, как говорят газетчики.

И вот Гуторов тоже что-то хочет сказать.