Давеча нанес визит Насонов в больницу колхоза. Походил по двору, пощупал пальцем краску в коридоре, а потом прямо в кабинет к Вере Николаевне, которую много лет знал как Верку, поначалу худую и молчаливую— подростка-девчонку, а потом как первую в селе девушку-певунью, подругу Ольги, дочки своей. Планировал Насонов хитрую комбинацию, надеясь задержать в колхозе Виктора Николаевича — выпускника сельскохозяйственной академии, отработавшего в колхозе два года и уже вострившего лыжи в родные тамбовские края. А парень был деловой, и Насонов прикидывал, что неплохо было бы оженить его на бойкой докторше и таким образом привязать к колхозу. Свел их как-то вместе, да дела не получилось. Тогда решил председатель наказать непокорную девку и отказался отдать больнице старый сарай в больничном саду, который Вера Николаевна планировала под склад инвентаря. А тут, прознав про ее знакомство с Рокотовым и очень перспективные отношения, решил круто изменить политику и, зайдя в кабинет, начал разговор не традиционным приветом от Виктора Николаевича, который сохнет по докторше с того момента, как увидал ее, а с сообщения, что решил он окончательно и бесповоротно отдать сарай больнице, потому что видит все трудности, стоящие перед сельской медициной в ее благородном деле.

И не успела докторша опомниться от столь многообещающего начала, как Насонов уже энергично одобрил ее отношение к Виктору Николаевичу, который и видом неказист и стеснителен, будто девок в своей жизни не видал, и хоть агроном из него получается настоящий, замуж-то за него выходить не председателю, а девке. Значит, по всем статьям получается, что выбирать дорожку в этом важном деле — прямое право самой Веры Николаевны, которая верно смотрит на вопросы жизни и кое в чем так разумно все распределила, что даже он не сразу ее понял. И хотя докторша глядела на него непонимающими глазами, он подмигнул ей заговорщицки и сказал, что она должна быть патриоткой своего села, которому угрожает снос, и что только самый черствый, бездушный человек смог бы отдать для этой чертовой ямы такую красоту, и что коли она посодействует делу сохранения села, так ей благодарные сельчане спасибо за это скажут.

Проницательным человеком считал себя Насонов, а тут даже он диву дался. Ну и выдержка у девки. Хоть бы глазом моргнула. На лице удивление, глядит так, будто он с луны свалился или предстал перед нею в непотребном виде. Вот артистка. Однако ушел он в уверенности, что теперь у него могучий союзник в лице Веры Николаевны. И когда решал вопрос с явкой к Рокотову с повинной, учитывал и этот фактор…

Да, сидеть долго здесь, на диване в приемной, было ни к чему. Вот-вот могла прийти секретарша, и Насонов и этом неприятном случае выглядел бы в ее глазах совсем не так, как хотелось. А ему еще думалось о том, что надо б в исполкоме побывать да с председателем парой слов перекинуться. Ох, что же будет нынче, что же будет?

Гуторов постучал карандашом по столу:

Товарищи члены исполкома, прошу высказываться. Дело важное, и со временем у нас туговато.

Дорошин рисовал на бумажке квадратики, кружочки, треугольнички — почти пол-листа заполнил всяческими геометрическими фигурами. Хоть и старался держать себя в руках, а волнения скрыть не мог. Как оно выйдет, дело-то? Обычно это формальность просто. Самое главное — уломать колхозников, чтоб они вынесли решение, а уж потом все проще. Этот этап им, Дорошиным, пройден успешно.

Ждал подвоха Дорошин со стороны Володьки… Фу ты черт, не Володьки, а первого секретаря райкома товарища Рокотова. Даже сейчас, в мыслях, Дорошин не мог отказать себе в возможности съязвить. Сидел товарищ Рокотов у торцовой части стола, за которым председательствовал Гуторов, и будто не слышал всего, что говорилось. Что-то неторопливо записывал в блокнот четким и ровным своим почерком.

А рядом с Дорошиным вертелся на месте Насонов. Уж как вертелся, будто не мягкий, с поролоном, стул под ним, а доска, утыканная гвоздями. И вздыхал жалобно так, что у Дорошина сердце покалывать стало.

— Ты что, Иван? — шепотом спросил он, уловив пристальный, неотрывный взгляд Насонова в сторону первого секретаря.

Насонов горестно махнул рукой и вновь вперился в чисто выбритую шею Рокотова.

Да, тяжко было Насонову. Зайдя в зал заседаний и присаживаясь к столу, пожал он руку каждому из членов исполкома. Рокотов отвернулся от него. А Гуторов, видно, ничего не знал, потому что доброжелательным голосом поинтересовался у Насонова, как доставляется свежая почта в села колхоза. Когда Гуторов зачитывал документы, секретарь райкома не обронил ни слова, будто и не было утреннего насоновского признания. И это было горше всего, потому что выскажи свое мнение Рокотов — и сразу все стало бы ясным. А тут думай, догадывайся, что у него на уме. А ну как определил он провести всю процедуру так, как будто и не было утреннего разговора? В дорошинскую пользу? А может, ждет, пока сам Насонов встанет и признается во всем? Ох, знать бы. А у Рокотова на лице даже мускул не дрогнет. Не человек, а чурка с глазами. Нервов у него нет, что ли?

— Прошу высказываться, — повторил Гуторов.

Дорошин глянул по сторонам, кашлянул, басом загудел:

— Мне вроде высказываться не к чему, я тут сторона заинтересованная, однако скажу пару слов. Район наш в перспективе горнорудный союзного значения… И не в перспективе даже, оговорился, по старой привычке, а сегодня, когда мы для Липецка, да и для Урала миллионы тонн руды даем. А когда будет наш собственный электрометаллургический, тогда уж и говорить нечего. А я хочу вам напомнить, товарищи, один тезис из решений Двадцать четвертого съезда партии о том, что электрометаллургический начнут строить в теперешней, девятой пятилетке… Мне в министерстве по секрету сказали, что уже вот-вот будет назначен начальник строительства и директор будущего комбината… Мы здесь все народ партийный, ответственный и понимаем: комбинат, как первостепенное государственное дело, будет возводиться от силы пять — семь лет. К тому времени имеющиеся мощности, нами освоенные, будут давать тридцать процентов нужной руды. А где взять остальные семьдесят? А? И вопрос, который мы сегодня обсуждаем, — вопрос государственный, товарищи… Даже, если хотите, политический. И решать его нужно не затягивая, без бюрократии. Вот вся моя речь.

Говорил Дорошин вроде для всех членов исполкома, а предназначал Рокотову. И все так и поняли эту страстную дорошинскую предварительную отповедь будущему оппоненту: дескать, знай, против чего собираешься выступать, против чего намереваешься бороться. А коли не настроен воевать с этой идеей, так усвой, что не блажь это стариковская генерального директора комбината, а дело государственное, ради которого он, Дорошин, готов на все пойти.

А Насонов в этот самый миг обмозговывал проблему другую. Уловив на себе быстрый взгляд Рокотова, будто мимолетный, но на самом деле словно не поглядел, а током ударил… И понял Насонов, что надо вот тут, сейчас, вставать и начинать во всем признаваться самому, не дожидаясь, пока сделает свое спокойное и убийственное заявление секретарь райкома, и тогда это уже будет совсем другое дело, за которое и наказание будет иное; и поэтому, решившись, Насонов теперь караулил момент, не слушая слов Дорошина, ждал, когда смолкнет громкий и пронзительный голос Павла Никифоровича, чтобы сразу же втиснуться самому с покаянной своей речью. Потому что кто его знает, а вдруг, сразу за Дорошиным, заговорит Рокотов — и тогда уж держись, Иван Насонов.

Не успел Гуторов слова сказать после эффектного выступления Павла Никифоровича, а уж Насонов встал из-за стола. Член исполкома, прокурор районный Дмитрий Саввич, частый гость на насоновских прудах, полушутливо сказал:

— Да ты садись, Иван Иванович… Вид у тебя, будто каяться собрался.

— А я и каяться, — взволнованным голосом, не узнавая сам себя, произнес Насонов и в душе, не показывая это выражением лица, одобрил свое давнишнее, по-мужицки удобное умение иногда прикинуться этаким простаком, а то и в грудь себя кулаком хряснуть, чтоб аж слушателям больно стало. А внутри какой-то второй голос похвалил: «Ай да Ванька, ай да молодец. Душевно получается все…»