Павел Никифорович не хотел себе признаться, что злости, обиды на Рокотова давно уже нет у него. Осталось одно: принцип. Из-за принципа этого не хотел он отдавать свои позиции. Долго и мучительно искал выход, как соблюсти приличие? Как не дать возможности подумать кому-либо, что ослаб Дорошин, не может уже бороться, не может доказать свою точку зрения и отстоять ее. Вспомнил разговор с Крутовым. Паша принес все бумаги, чтоб отчитаться за два месяца, которые Дорошин был не у дел. А когда доложил все по производству, вынул из кармана две бумажки и протянул их Павлу Никифоровичу:

— А теперь вот это…

Дорошин глянул мельком и все понял. Вот так Володька… Да что он, с ума сошел, что ли? Разве ж такие бумаги дают кому-нибудь?.. Да с этими писульками езжай прямо в обком партии и считай, что товарищ Рокотов подставлен самым лучшим образом. Будет ему по первое число, да еще с добавкой. Как же это он не подумал?

— Ты потребовал? — сурово спросил он у Крутова. Тот кивнул:

— Я же знаю, вы спросите…

Дорошин не хотел показывать Паше, что доволен его предусмотрительностью. От истории с бумажками припахивало нехорошо, и очень даже кстати, что взял их именно Крутов. Пусть теперь мальчишка повертится. Просто надо будет ему объяснить кое-что. А то ведь волю какую взял.

Крутов сидел и ждал вопросов, но их не было. Бумажки лежали на столике у дивана, а Дорошин сумрачно разглядывал узоры на ковре.

— Я видел, что делают «мыслители» вместе с Рокотовым, — несмело сказал Паша.

— Ну?

— Это любопытно, Павел Никифорович… Могу вас заверить. Вы взгляните при случае.

Паша ждал взрыва и был готов принять его на свою склоненную голову, однако Дорошин только засопел громко. Крутов решил продолжать мысль:

— Я ориентировочно прикинул возможности обоих проектов. Кореневский карьер обойдется миллионов на шестнадцать дешевле… Это за счет компенсации на жилье переселенцам.

— А меня ты спросил? Быстро же сориентировался.

— Я никому не давал авансов на этот счет, Павел Никифорович, — голос Крутова был робким, неуверенным. — Я просто ознакомился с материалами. И еще раз хочу сказать: это перспективно.

— А руду богатую где ты возьмешь? План пересматривать? Кореневку я щупал еще в пятидесятых. Отказался от нее. А теперь вы мне ее опять навязываете.

— Я ничего не навязываю… Я хотел бы, чтобы вы глянули расчеты. Только глянули, и все.

Дорошин повернулся спиной к Паше. Уже лежа так, сказал:

— Ты-то чего суетишься?

— Я исхожу из пользы делу. В конце концов, я инженер.

Дорошин не отвечал. Только сопел упрямо. Его начинало злить желание Крутова во что бы то ни стало навязать ему, Дорошину, свою точку зрения. Знай место и делай то, что тебе поручили. Ишь, мыслитель. Вот бог помощничками наградил. Лезут туда же… Появилась опять злость на Рокотова: диверсиями в коллективе занимается. Со всех сторон окружает советчиками, которые в уши жужжат. На измор хочет взять. Дудки!

— Ты вот что, — Дорошин не оглядывался, — ты иди к себе и занимайся тем, что входит в круг твоих обязанностей. Все остальное буду решать сам. А когда позову и спрошу: «Ответь мне, Павел Иванович, на такой вопрос, дай мне совет…», тут и советовать будешь. А сейчас счастливо тебе. Будь здоров. Позванивай. А я отдохну малость. Устал.

Он не оборачивался, зная, что Крутов осторожно поднялся, собрал свои бумаги и, сокрушенно покачивая головой, осторожно вышел из комнаты. Через две минуты за окном загудел мотор машины, хлопнула дверца. Уехал.

Было немного жаль его, тем более что знал Дорошин: сейчас Паша будет глотать какие-то свои успокоительные таблетки, переживать, а может, и писать очередное заявление на отпуск к делам пенсионным. И все же иногда профилактику и ему надо делать. Быстро осваивается с дружеским к нему обращением, пытается на шею взгромоздиться. Знает Дорошин такой тип людей: чем к ним лучше, тем они к тебе с большим неуважением. Твою доброту слабостью считают.

А утром следующего дня пришли «мыслители». Дорошин до этого уже изучил рокотовские бумажки досконально и теперь знал, как их использовать. Пусть теперь повертится Володька. Куда ему деваться? Умный парень. А вместе им такие дела по плечу.

Не выдержал малость с Рядновым. Ах ты ж, сукин сын. А? Петя Ряднов, бессловесный и исполнительный Петя — и вдруг… Что с людьми похвала делает? Сразу грудь колесом — и он уже гений. Его не тронь, его не обругай. И замечаний ему, пожалуйста, не делай. А то он и фыркнуть может.

И все же терять его было неразумно. Работник отличный. Работоспособность как у вола. И без претензий особых. Даже квартиру перестал просить. Гордый. Ничего, подождет еще. Холостой. Другие вон семейные в общежитии живут. Или на частных квартирах. Ах ты ж, беда… Погряз он во всех этих суетных вещах. Дело бы делать. Съездить бы в Москву, добиться быстрейшего одобрения проекта. И запускать на площадку бульдозеры. С управляющим «Рудстроя» оговорено. Карьер у него в плане. Потом котлован водой зальет… Земснаряд пустить. А там дренажная система войдет в строй… И первый взрыв… Дожить бы до руды новой… В руках бы ее помять, между пальцев. Почувствовать, что карьер живет, и тогда шут с ним, можно и на пенсию. Глотать капли и лекарства, вести душеспасительные беседы с доктором Косолаповым, в саду возиться с Олей, орошать и опрыскивать деревья. Приятное занятие. Только до этого — карьер… Настоящий, такой, чтоб под занавес не стыдно было. А может, рокотовский карьер быстрее пошел бы? Ведь там не переселять людей. А для них еще нужно жилье строить. Нет, это был бы карьер Рокотова. Об этом все знают. Это был бы не его, не дорошинский карьер. А ему нужен свой, выношенный в замыслах от начала до конца, чтобы стать на краю обрыва, а внизу перед тобой чтоб змейками дальними ползли поезда с рудой и экскаваторы-гиганты казались спичечными коробками. И чтоб богатая руда потоками. Ах, как хорошо…

Мысли тревожили, не давали покоя. И когда Григорьев предложил посмотреть рокотовские расчеты, взял их без умысла. Хотелось знать: глубоко ли глядит Володька? Не перехватил ли? И уже через первые пять минут понял — если концы сойдутся с концами, то под таким делом и свою подпись не постеснялся бы поставить. А когда ребята ушли, потребовал у жены справочник, водрузил на нос очки и стал вычислять. И чем больше он возился с рокотовскими чертежами и расчетами, чем больше изучал карту площадки, тем крепче становилась уверенность: да, это настоящая работа. В некоторых местах он видел руку Григорьева, в других — Петькины находки, а в целом это было дело. Иногда у него даже гордость душу переполняла: это он ведь собрал вместе этих ребят. Ах, бродяги, ах, папуасы…

В четвертом часу, решившись, он позвал жену. Тяжело перевернувшись на бок, снял с носа очки и сказал ей:

— Ты б Володьке позвонила. Скажи, что прошу вечерком зайти.

Уезжал Любимов. Они вернулись с Коленьковым на четвертый день с вертолетом. В тот же вечер Василий Прокофьевич стал передавать свои бумаги теть Лиде. Эдька заметил, что все чуть взвинчены. Коленьков подчеркнуто доброжелателен, заводит разговор со всеми, дает закурить привезенной из экспедиции «Шипки». Теть Лида сердита и отказалась поговорить с Эдькой, когда он, как обычно, пришел вечером к ней. Савва Турчак возился в палатке Любимова, собирал его вещи и тихо ругался. Тетя Надя попросила Эдьку принести два ведра воды из реки и, когда он исполнил ее просьбу, взяла его за рукав:

— Зачем же так, а? Ведь он уже на моей памяти двенадцать годов из тайги не вылазит… Совесть бы поимели… Человек душою к месту прикипел.

Один Котенок, закрашивая на вездеходе царапины свежей зеленой краской, сказал Эдьке:

— А шут с ними… Оба хороши… Петухи. Рощи в тайге не поделили. По мне был бы хомут, а кому его на тебя надевать — всегда сыщется. Вон опять план по изысканиям недотягиваем. Значит, прогрессивки снова не будет. На кой черт мне такая работа?