Теть Лида, видно, жалеет, что сорвалась. То и дело поглядывает на него, будто заговорить хочет. Пусть помучается. Он к ней так, а она…

Повороты, повороты. Кедровник на склонах невысоких сопок. Справа, в низине, голубеет вода. Одно из бесчисленных таежных озер. Красота-то какая. Если б здесь дороги покрепче, так тут туристов больше было бы, чем в Крыму. Да гнус с комарней убрать куда-нибудь.

Оглянулся назад. Вездеход с Коленьковым ныряет в выбоины. Не отстает. С ним, на заднем сиденье, Катюша. Как же, вся зарделась, когда он ее пригласил ехать вместе. Симпатия давнишняя. Все время его к теть Лиде ревнует.

Вчера вечером подошел к Эдьке Савва. Сел на бревно рядом, покашлял:

— Скучно… Может, костерок запалим, а?

Эдька понимал его. Обычно каждый вечер Савва и Любимов жгли костер. Это было своеобразным ритуалом, потому что у теть Нади была громоздкая железная печка для приготовления еды, которую возили на специальном прицепе. На стоянках над ней натягивали брезентовый полог, под которым и колдовала повариха. А костер нужен был Любимову и Савве для другого. Они садились друг против друга и тихо беседовали, а иногда и просто молчали. Но костер полыхал каждый вечер. И вот теперь, после отъезда Любимова, Савва мается.

— А что, я не против… Могу и за сушняком сходить.

— Сам я, — обрадованно сказал Савва. — Ты тут ишо ничего не знаешь. Так я пошел.

Он приволок целую гору сучьев, сноровисто запалил костер.

Затянуло все вокруг дымом, и сразу смолк голодный писк комаров. Эдька закашлялся и слезящимися глазами не видел, а угадывал в дыму неподвижную фигуру Саввы, сидевшего на вязанке хвороста в позе древнего языческого бога.

— Ты вот скажи мне, пацан, — Савва дождался, пока дым разнесет тихий вечерний ветер, — вот что мне скажи… Ты-то как сюда из города? Тебе зачем тайга-то? Она ведь сильного мужика привечает, самостоятельного… Хозяина вроде… Ежели, скажем, я по тайге иду, а какой охотник костерок жег, притоптал чуть и подался по своим делам. А уголья тлеют. Я огонь водицей залью, хотя потом два дня и пить будет нечего. Вот как хозяин-то в тайге вершит дело. Тайгу понимать надо, потому как она вроде человека. Иной раз зла, а больше добра. И, вроде человека, сама себя защитить не может. А в стране нашей огромной, в России, такого богатства больше нету, как тайга. Горы есть, окияны есть, степей сколь хошь, а все не такой ценой определяется… Это мне все Василь Прокопич сказывал. А он понимает.

Эдька плечами пожал:

— Не знаю… Захотелось глянуть, как все здесь.

— По душе пришлось аль в бега надумал?

— Не знаю.

Савва кивал лохматой головой:

— Дела-а-а…

Какая-то многозначительность была в молчании у костра. Савва поглядывал на Эдьку то с улыбкой мимолетной, то внимательно. Видно было, что разговор, начатый несколько минут назад, он продолжает уже сам с собой, потому что вдруг возьмет и прищурит глаза, руками разведет, будто говорит: «А что сделаешь? Так уж получилось…» Эдька наблюдал за ним, стараясь делать это незаметно. Больше всего глядел на руки Саввы, крупные, с длинными костистыми пальцами, лежащие на коленях в те минуты, когда не требовалось подбрасывать в костер сучья. Удивляло то, что они могли быть совершенно неподвижными в течение длительного времени. Эдька попробовал и не выдержал двух минут.

— Разве ж можно так? — Савва вдруг глянул на Эдьку. — Ему-то дело важней, чем зарплата. А его, сказывал, в архив определяют. Бумажки сортировать. Уедет ведь.

Удивительным было то, что Эдька знал, к чему относится эта неожиданная тирада. Савва переживает за Любимова; он никак не мог отвыкнуть от мысли, что Василия Прокофьевича нет в лагере, что теперь он не будет ходить в тайгу.

Это был замечательный вечер. Когда костер начал гаснуть и темнота приблизилась к пепелищу, Савва тяжело поднялся:

— За водицей слетаю к речке… Ты иди, пацан. Коли что, ты не стесняйся. Душа в тебе есть. Я тебе такое в тайге покажу… А ты про Савву дурного не думай. Я душой болею за Прокопича.

Слова Саввы были как бы предложением дружбы, и Эдька понял это и был благодарен ему за сказанное.

— Я все понимаю, — Эдька положил ему руку на плечо. — И я вам очень буду благодарен. Мне очень хочется в тайге походить.

— Ну-ну, — одобрительно улыбнулся Савва, — Это мы запросто. Слышь, я все тебя никак не запомню, как кличут… Убей, не получается.

— Эдик… Мама так назвала, когда я родился. А отец Федей хотел.

— Во-во… Федя — это хорошо. Отец твой правильно плановал. Ты меня извиняй, малый, коли я тебя по-русски звать буду, Федей… Мне все энти клички не наши — они вроде бы обидными кажутся… Вроде вот тебя обижаю, коли так назову.

— Пожалуйста, — засмеялся Эдька. — А ваше отчество как?

— Саввой зови… Отчество ни к чему… Привык уже.

… И снова повороты. Катюша вчера не выходила совсем. То ли сердится, то ли переживала из-за Любимова. Она с ним все время работала. Вот и пусть теперь подумает про своего дорогого Коленькова. Ведь по его вине ушел Василий Прокофьевич.

Теть Лида дремлет, откинув голову назад, к задней стенке кабины. Трактор переваливается с боку на бок, преодолевая зыбкую осыпь на склоне сопки. Куда несет дьявол Котенка?

Из-за пихтача, обступившего со всех сторон, заблестела река… Она просматривается сквозь густые ветви серебристым, режущим глаза блеском в лучах неяркого осеннего солнца. Еще два крутых поворота — и Эдькина машина выбралась на площадку у берега реки, где уже чихал, теряя обороты, мотор котенковского трактора.

Вездеход Коленькова мелькнул мимо, вырвался вперед, затормозил у воды. Начальник партии выбрался из машины, громко хлопнул дверцей. Его голос прозвучал бодро и весело:

— Ну, давай располагайся… Теперь уже не будем переезжать до самых морозов, до белых мух… Тут теперь наш дом.

У Михайлова вот уже несколько дней побаливало сердце. Заглянул к доктору Косолапову. Тот послушал, посоветовал меньше нервничать, отдыхать при возможности. А какой тут отдых? Пока не добили зерновые — никакого продыха. А с зерновыми покончили — готовься к новой кампании — свекла на подходе. И опять мотайся по хозяйствам, опять проверяй складские помещения, транспорт. А тут на тебе все организационные вопросы, обмен партийных документов. Вручение билетов чуть ли не через день. Владимир Алексеевич занят постоянно, кому же дела завершать, если не Михайлову?

В субботу вечером позвонил прокурор:

— Слушай, Дмитрий Васильевич, на рыбалку бы съездить, а? Как полагаешь?

Договорились выбраться. Только куда?

Прокурор предложил:

— А если к Насонову, а? Чую я, что бюро по нему не будет. Понимаешь, сроки давности. Неудобно Владимиру Алексеевичу теперь его вытаскивать. Как-никак лучшие показатели в районе. Он даже с больничного уже вышел. Вот мудрец, а? Два месяца просидел… Ну, так что, звонить Насонову? Рад будет до смерти, если приедем. Он же дипломат знаешь какой?

Михайлов думал о том, что выезд к Насонову будет, возможно, неприятен Владимиру Алексеевичу. То, что предполагает прокурор, — это одно, а что думает первый секретарь — другое. Не дав прокурору определенного ответа, позвонил Рокотову. Вначале сказал в нескольких словах о текущем, потом, будто невзначай, сообщил, что собирается на рыбалку к Насонову:

— У вас возражений нет, Владимир Алексеевич?

— А почему они у меня должны быть?

— Ну… тут ведь может возникнуть всякое… Вдруг вы решите слушать Насонова на бюро, а я только что побывал у него, пользовался его гостеприимством… Мне будет неудобно…

— Не знал, что вы так щепетильны. А потом, какие могут быть у вас обязательства, если вы просто половите рыбу на территории колхоза?.. Пруды-то — это не личное хозяйство Насонова, а колхозное.

— Вы правы, однако все равно не очень удобно.

— Езжайте… Так уж выходит, что Насонов в стороне остался. Победителей не судят.

И на следующий день Михайлов чуть свет отправился с прокурором к Насонову. Тот уже хлопотал у дальнего пруда. С вечера по заданию председателя провели в заветном месте прикорм рыбы. Вывез Насонов на бережок походный мангал, около которого уже вертелся знакомый Михайлову и прокурору колхозный прораб Акопян. Набор удочек был заготовлен и проверен. В общем, все как полагается. Сам Насонов был предупредителен до крайности. Прокурор, когда председатель отошел на минуту, шепнул Михайлову: