Эдька переминался с ноги на ногу, стоя перед Коленьковым, и начальник партии заметил это наконец. Прервав на полуслове свой рассказ, он сказал хмуро:
— Иди вон в ту палатку… Там есть Котенок… Макар Евграфович. Он у нас тут за механика. Скажи ему, чтобы определил тебя с техникой. И жить с ним вместе будешь. И еще вот что, у нас тут по части выпивки заведено так: узнаю про бутылку — пеняй на себя. Запись со статьей в книжку трудовую и, как говорят, без выходного пособия. Все.
Эдька ушел, а Коленьков сказал стоявшей рядом Лиде:
— Сбежит через две недели. Вспомните мое слово. В глазах тоска. Не то увидел, что хотел. Романтики маловато оказалось. Кстати, где вы этого хлопца подцепили?
— Это мой племянник, — сердито сказала Лида, и Коленьков вдруг побурел щеками, насколько возможно было изменить цвет его продубленной всеми ветрами физиономии. А Лида, словно мстя ему за злые слова об Эдьке, добавила: — Вы тут, я вижу, совсем хорошо живете… Стыдно. Бороду запустили. Как золотоискатель какой… Вроде ленского старателя. Не знала бы — ни за что не приняла бы за инженера, за начальника партии. Хоть бы о подчиненных подумали.
Коленьков сердито сопел, глядя в сторону, и ухо его было совсем багровым. Лида с трудом удержалась от того, чтобы не напомнить ему совершенно дикую выходку с письмом, отправленным ей домой, хотя ему было прекрасно известно, что это письмо не застанет ее в Москве, и вообще — в нем не было никаких срочных дел, о которых обязательно надо было сообщать. И что все это мальчишеские штучки, которые не идут сорокатрехлетнему человеку, руководителю и так далее. Довольствовалась тем, что через десять минут увидела Коленькова, гримасничающего перед зеркалом возле умывальника. Борода, видимо, была жесткая, и начальник партии с трудом ее соскабливал бритвой. А потом Он, облившись «Шипром», начал ругаться на Котенка, в подражание начальству запустившего тощую жуирскую бороденку, и тот тоже начал бриться, ворча вполголоса насчет всяких-разных капризов уважаемого товарища Коленькова, который и сам не знает, что ему нравится, потому что утром хвалится бородой, а вечером ругает товарищей за то, что потеряли человеческий облик.
В первый же день после приезда Лида написала письмо Игорю. Было оно сумбурным, в нем перемежались обвинения в его адрес за сказанное на прощанье и признание в том, что она скучает о нем. В конце она написала: «Ты можешь меня ругать за то, что я всегда вдалеке от семьи, что дочка живет без матери, что ты много лет сам себе стираешь рубашки… Может быть, ты и прав. Зато у нас есть встречи после разлуки — и это прекрасно, это, кстати, уже недоступно многим из наших ровесников. Каждый раз, когда я вижу тебя, ты меня раздражаешь своей неприспособленностью к жизни, и тогда я думаю: вот его бы в партию, в тайгу, где человек должен уметь многое, чтобы выжить. А когда уезжаю от тебя — то кляну свой характер за те минуты боли, которые тебе доставила. Наверное, все-таки ты у меня самый лучший, потому что столько лет безропотно несешь свой крест и молчишь. А ведь если б ты когда-нибудь твердо, по-мужски сказал мне: «Все, достаточно. Никуда ты больше не поедешь». Я, наверное, изумилась бы. И наверняка подчинилась. Потому что каждая женщина мечтает о том, чтобы кто-то решал за нее ее судьбу. Даже самая сильная женщина…»
Она представила себе, как Игорь читает ее письмо, будто воочию увидела его напряженное лицо, руку, вдруг потянувшуюся к сигаретной пачке, и написала своим угловатым твердым почерком: «И все же, мне кажется, что ты интеллигент до мозга костей… Ты все прекрасно понимаешь, но заставить тебя поступить вопреки твоим канонам — это невозможно. А жаль…»
Потом она переписала письмо, медленно запечатала конверт. Положила его перед собой и долго сидела, поглядывая в начинавшее темнеть сумеречное окно палатки. Она хотела, чтобы Игорь получил ее письмо как можно скорее, чтобы написал ответ, но знала, что навряд ли решится отправить свое послание, а значит, и ответа ждать нет смысла. Она тихо поплакала, склонившись над письмом, совсем по-бабьи, хотя всей своей натурой презирала традиционную женскую слабость и с детства мечтала о том, что было бы, если б она родилась мужчиной? Иногда ей хотелось бросить все и помчаться в Москву, потому что годы бегут, а в жизни виделось не так уж много тихого и благоустроенного, хотя для этого все есть. И боялась признаться себе, что устала уже от бесконечных таежных шатаний.
И думалось ей, что осталось подождать совсем немного… Вот уже июль догулял свои деньки. Покатился август. Еще сентябрь и октябрь. Два месяца. К седьмому ноября будет она в экспедиции. Там месячишко на обработку материалов — и домой. Домой, в Москву. И все. Потом она пойдет к Любавину и напомнит о его обещании. И муж будет ужасно рад тому, что они теперь вместе.
Вспомнилось прощание с Володей. Прогуливались они по перрону славгородского вокзала… Вот-вот должен был подойти поезд на Москву. Игорь мирно разговаривал с Николаем. Эдька маршировал вдоль киосков, закупая все, что подвернется: пирожки, конфеты, свежие журналы. Дорога казалась ему длинной до бесконечности. А Володя вдруг сказал:
Ты вот что, сестренка… Я не ханжа, но если я узнаю, что у тебя там, в тайге, есть кто-то… смотри. Понимаешь, твоего мужа просто подло обманывать.
3
Эдька уже привык к тому, что ему фатально не везет. Еще в детстве ему больше всех его сверстников перепадало в драках. И не потому, что был слабым среди товарищей, нет. Просто характер его всегда вызывал у людей, с которыми он общался, вечное к нему недоброжелательство. То ли упрямство его непоколебимо, то ли еще что? Потом в институте его не очень любили в группе, хотя злого никому никогда не делал. Может быть, за замкнутость, за нежелание принимать участие в общих затеях. А может быть, за то, что с презрением глядел на гениев, вечерами встречавших собеседника в общежитских коридорах и требовавших выслушать только что рожденные «совершенно потрясающие стихи».
Он хотел либо все, либо ничего. И когда на семинаре Петр Дмитриевич сказал при всех, что проза его совершенно ординарна, более того, на его взгляд, вторична в чем-то, Эдька принял решение, уже давно зревшее в нем. К черту эту институтскую жвачку. Он уйдет и напишет свою книгу. Он знает, что это за книга и о ком. У Горького не было высшего образования, и он прекрасно без него обходился.
И вообще, все было решено давно. Он ждал только повода. И уход его был эффектным. Никто в группе не ожидал такого поворота. Вот уж разговоров будет первого сентября. Хотел бы послушать.
А здесь, в партии, оказалось совсем не так, как предполагал он. Хорошо еще, что рядом теть Лида. Можно зайти, выговориться. Без нее сбежал бы на третий день. На третий… Ну и ну. Значит, прав Коленьков насчет сроков. Третий день, третий месяц, третий год. А сам глядит на тетю Лиду как Ромео. Когда Котенок сказал ему об этом, то чуть не схлопотал. Потом уже придрался к мелочи и побежал жаловаться.
Да, именно на третий день, после костра, когда он пел песни под гитару, пошли гулять с Катюшей. Первые два дня он даже не замечал ее. Тощий подросток в тяжелых брезентовых штанах с писклявым голосом. Вечно попадалась на дороге. А он робу даже не надевал. В джинсах своих щеголял. В кедах. Это уже потом, когда дожди начались, переоделся. А тогда было здорово вокруг. Вода в речке и ручьях такая голубая, что даже глазам больно. Солнце жарит. Тайга тихая-тихая. На второй день после приезда в двухстах метрах от лагеря росомаху видел. Мелькнула в ветвях лиственницы. А весной, говорят, на сопках багульник цветет… Красота. Эдьке об этом несколько человек говорили. Жаль, в речке купаться нельзя, а то курорт, да и только.
Народ, правда, здесь того… Все с подначкой. Нет, он не против подначки и сам умеет, но нельзя же все время без передышки.
Прогуляться Катюша сама предложила. К вечеру в тот день она вдруг решила переодеться. Брючки надела, куртку поролоновую, шапочку. Совсем другое дело. Хорошенькая девочка. И он на нее все время глядел, когда пел под гитару. Она, конечно, это чувствовала. Они все понимают, эти девы. Любой взгляд засечет. А потом сказала:
