— Вообще, если ты хочешь, я могу показать тебе кое-что.

Они, правда, еще постояли немного и посмотрели «Укротительницу тигров», которую крутил вот уже, наверное, в сотый раз Котенок. Лично Эдьку этот фильм мало интересовал. Разве только Касаткина… Да еще Быков молодой. У него физиономия потешная, когда он под гармонь свою песню поет. Фильм начал смотреть один Любимов, потом собрались все: делать все равно нечего. Эдькиной программы песенной хватило на полчаса, а повторяться было ни к чему. Не тот эффект.

И пошли они по берегу. Все было б хорошо, да комары донимали. Эдька на себя чуть не полфлакона «Тайги» вылил. И все равно набрасывались на него бешено. То и дело громыхал он ладонью то по лицу, то по руке. Отшучивался:

— Это они меня в таежники принимают. Ритуал такой.

Катюша смеялась. Эдьке показалось, что даже ненатурально. И все равно ему было почему-то очень приятно, что рядом идет такая девчонка. Пусть не так броска, как девочки из института, которые даже покурить могут. Пусть. Это не имеет никакого значения.

Она из Хабаровска. Техникум горный окончила. Собиралась ехать на Сахалин, туда получил распределение ее друг… Да, он закончил техникум на два года раньше. А потом раздумала. Почему? Если правду говорить, так потому, что друг женился. И она решила, что не хочет никогда его больше видеть. Вот. Что думает о Коленькове? Он замечательный человек. Просто настоящий. О таких в книгах пишут. Только беда в том, что Коленькова не понимают. Он за дело болеет, поэтому грубый бывает. И еще он любит Лидию Алексеевну. А она им вертит как хочет. Это нечестно, потому что, когда человек любит, он как загипнотизированный: делай с ним что хочешь. А Лидия Алексеевна не может ему прямо сказать все и мучает его.

— У теть Лиды муж знаешь кто? Международный обозреватель. Чугарин, встречала небось в газетах имя это?

— Нет. И все равно Виктор Андреевич лучше… — Катюша сказала это так убежденно, что у Эдьки даже сердце дрогнуло.

— Нравится он тебе? — спросил он.

Катюша наклонила голову и ответила неуверенно:

— Вот еще… Мне девятнадцать, а ему за сорок. Просто он очень сильный.

Эдька промолчал, а на душе почему-то стало пасмурно. Они стояли у большого камня, нависшего над рекой, и внизу гудели мощные водяные струи, прорываясь сквозь каменный барьер, и тайгу над рекой сотрясал неумолкаемый грохот. Катюша подошла к самому обрыву, и Эдьке надо было тоже от нее не отставать, потому что она могла подумать, что он боится. А ему и на самом деле было боязно, потому что речка внизу была похожа на огромное живое существо, которое беспокойно ворочалось в темноте, и пенные струи казались многочисленными лапами, которыми чудовище пыталось зацепиться за берег, за скользкие выступы камня, и от всего этого было немного жутковато. Но Катюша стояла у самого края камня, и ему вдруг показалось, что она может сорваться вниз, и он кинулся к ней и, схватив за руку, отдернул назад. Она глянула на него удивленно и вдруг засмеялась тихо и радостно:

— Испугался?

Он кивнул. И ему было совсем не стыдно за это признание. Катюша стояла уже в стороне от обрыва, а он все не отпускал ее руку, и она тоже не делала попытки ее отнять, и Эдьке было ужасно хорошо от того, что все вот так, как оно есть: и эта тайга, и строгий Коленьков, и тетя Лида, которая вычитывает ему нудные нотации. Сейчас он даже готов был помириться с вредным Котенком, который нет-нет да подбросит шуточку с ядом.

— А у тебя были девушки, — Катюша говорила уверенно, без тени сомнения, будто для нее это вопрос уже решенный и она просто констатирует факт.

— Ну и что?

— Знаешь, мне кажется, что ты совсем не такой, как все у нас… Ты какой-то… домашний… Ты обижаешься на всех. Это глупо, Эдик. Так можно на весь мир обозлиться. А у нас за тебя каждый в огонь и в воду. Закон такой в партии. Я тоже вначале обижалась. А потом глянула, а они все очень добрые люди. Ты приглядись.

Эдьке не хотелось возражать, хотя в другой обстановке он бы кинулся в спор. Думал он сейчас о другом, и мысли его были далекими от темы разговора, заведенного Катюшей.

— Хочешь, я тебе скажу то, чего никто не знает?

— Да.

— Ты знаешь, где я учился? Знаешь… Хорошо… Так вот, я хочу здесь не деньги заработать. Деньги— чепуха… Я жизнь хочу узнать… Понимаешь, писатель не напишет ничего, если не знает жизни. Вот и я хочу присмотреться ко всему. Дневник начну вести. А потом сделаю повесть. О всех о вас. И о тебе тоже. И о Коленькове твоем.

— Да не мой он, я ж тебе говорила… Просто старый он для меня.

— Знаем мы этих старых.

— Ревнуешь, да?

— А если ревную, то что?

— Ничего, просто ты чудак. И любовь у тебя там будет? Потому что без любви книжку неинтересно читать. Скучно. Все про дела говорят. А ты сможешь книжку написать?

— Не знаю. Попробую.

Она вдруг рассмеялась. Громко и весело, будто вспомнила что-то очень смешное.

— Ты чего?

— Да нет, это я просто так… Ты — и вдруг писатель. Они ведь все пожилые, жизнь повидавшие, а ты?

Эдька смеялся тоже:

— Ладно, пусть будет как ты хочешь… Пусть я не писатель. Пожалуйста. Только вспомни вот что: в каком возрасте Пушкин погиб? В тридцать семь? Так. А сколько он к этому времени написал? Так когда ж он начал сочинять? Ага, съела?

Он не заметил, как обнял ее за плечи, и она сразу же приникла к его плечу. И он подумал о том, что сейчас готов драться насмерть с любой опасностью, которая может угрожать этой девчушке, и грудью своей защитить ее. Ему даже не хотелось двигаться с места, потому что она может убрать голову с его плеча и тогда ему снова станет плохо.

— Ты не замерзла? — спросил он. — Если хочешь, я тебе отдам куртку. Мне жарко все равно.

Она снова засмеялась, и он почувствовал в ее смехе торжество женщины, получившей подтверждение своим силам и возможностям, и радость оттого, что вот он, нервный, колючий, готовый враждебно встретить любой взгляд, он сейчас покорен ей и готов идти за ней хоть куда.

Они сошли с обрыва вниз, на берег, и тихо двинулись к лагерю. Издалека в ночной тайге слышался звонкий голос Касаткиной, певшей лирическую мелодию, и тут же песня прервалась, потому что затарахтел звонко движок, набирая обороты, и вновь песня выплыла из тишины.

Песня знакомая настолько, что никогда не вызывала у Эдьки какого-либо интереса. Но тут было совсем другое дело, и сейчас, здесь в тайге, она волновала и тревожила, и мягкие волосы Катюши прикасались к его щеке, и от этого в груди было почему-то тесно и дышать стало тяжело. И он, пересиливая себя, вдруг сказал ей:

— А я вообще могу водить любую технику… Все, что на колесах. Даже танк. Только приглядеться надо.

Он сказал это так хвастливо, что ему самому стало противно. И сейчас же, не дожидаясь ответной реплики Катюши, боясь, что она подумает о нем как-либо не так, добавил:

— А если честно, то не все я могу… Практики нет. Но я научусь. Может, когда-нибудь и танк повожу. В армию вот призовут — гарантия, что в танковые части.

Они стояли совсем недалеко от лагеря, видели огни, узким кольцом опоясывающие площадку на берегу, слышали диалог киногероев. Из темноты вдруг выбралась фигура, прошлась по берегу. Вспыхнул огонек сигареты. Человек пригляделся, подошел поближе.

— Катя? — спросил он простуженным голосом Любимова. — Это ты? А кто с тобой?

Он подошел еще поближе, и его лысина светлым пятном замаячила совсем рядом.

— А, это новенький? Быстро сообразил… Ты гляди, парень, Катюшу нашу не обижай… Она у нас тут за дочку… — Он помолчал, кивнул на речку: — Доставит нам этот ручеек хлопот еще… Ох, доставит.

— Какой же это ручеек, Василий Прокофьевич? — спросил Эдька. — Это река.

— Для тебя река… А по картам это ручей безымянный… И впадает он в речку Бурею… А речка эта местами шире Амура… Вот так, милый. Это и есть сибирские масштабы. Здесь мало просто сильным человеком быть, здесь, если хочешь, героическим человеком станешь. А если не станешь, то уйдешь. Третьего выхода нет. Вот так. Закурить тебе дать? Не куришь… Молодец. Продолжай и дальше в том же духе. Ну, я пошел. Напугал небось, а? Уж признайся, кавалер? Нет? Ну ладно, я уже ушел. Гуляйте.