Михайлов не поверил. Тут все ясно. Только зачем все это говорить, когда дело так повернулось? А может, Рокотов просто получил предупреждение, что ему придется уйти? Вот и делает хорошую мину при плохой игре. Надо же красиво уйти, жить и работать придется в городе. А рудник — это не только шаг, это десять шагов назад после поста первого секретаря райкома. Теперь все с вами ясно, товарищ Рокотов.

Трудно было Михайлову примириться с тем, что в жизни может существовать положение, которое недоступно его пониманию. И в тот самый момент, когда мысль о хитрости Рокотова посетила его, он успокоился. Все по-человечески, все объяснимо… И нельзя смеяться или судить Рокотова. Каждый спасается как может. И Михайлов на месте Владимира Алексеевича придумывал бы что-либо такое, что оправдало б его в глазах людей. И прав он, что именно так заявил своим ближайшим помощникам. Все должно выглядеть так, как на самом деле. Только его, Михайлова, Рокотов не обманет.

И с этой мыслью Дмитрий Васильевич, попросив разрешения, удалился. А вечером дома, со всеми подробностями, рассказал все жене. И уже на следующий день пошла молва о скором уходе Рокотова на рудник, о том, что предложение об уходе было высказано самим первым секретарем обкома и тут уже апеллировать не к кому. Об этом говорили в парикмахерских, шептались в комбинате. Кое-кто из председателей и директоров совхозов уже тоже, прослышав новость, пытался ее позондировать у осведомленных людей. Слухи гуляли вовсю. Отзвуки их доходили и до Рокотова. Он не придавал им особого значения, потому что слышал подобное еще в первые дни после прихода в райком. Сейчас он все дни проводил в работе по подготовке к свеклоуборке.

Не появлялся Ряднов. Однажды Рокотов попросил секретаршу позвонить в комбинат и попросить прислать Петра. Через несколько минут ему сообщили, что товарищ Ряднов в отпуске с третьего сентября.

Уехал к себе на хутор. Жаль, что так и не удалось побывать у него на свадьбе. Как жаль. Исчез через два дня после похорон Дорошина. Может быть, пока что не хочет встречаться? У него очень обостренное чувство своей вины и ответственности за все происходящее. Тяжело будет житься хуторянину. Но если жить, то только так….

Рано просыпался город. Еще без двадцати восемь… Ах ты ж, беда, не без двадцати, а восемь… Опять часы отстают. Уборщица в приемной включила динамик, и там зазвучали позывные… Перевел часы, включил приемник. Шкала постоянно стояла на волне «Маяка». Прослушал сообщение по стране. И вдруг… Нет связи с чилийской столицей… Иностранные агентства передают, что в Чили совершен военный переворот… Закрыты чилийские аэропорты… Американская военная эскадра находится в море в районе чилийского побережья… Корреспондент Франс Пресс сообщает из Аргентины о том, что в чилийской столице работает только тринадцатый канал телевидения, принадлежащий правым силам, и радиосеть вооруженных сил… Передаются военные марши… В Вальпараисо расстреливаются сотни людей…

— Давай сменю! — сказал Котенку Эдька.

— Не имею права доверять тебе управление, — Макар Евграфович не отрывал глаз от дороги. — Ты теперь для меня просто пассажир. Вот и вся твоя обязанность. Гляди в окно да плюй в небо.

— Дело твое.

Вот и решилось все. В кармане куртки бумага за подписью Коленькова, которую надо передать в отдел кадров, за спинкой сиденья втиснут чемодан, где сложены все его пожитки. Робу сдаст в экспедиции — вот и все заботы. Расчет тоже получит на месте, а в кармане — двести шестьдесят рублей из наличности.

Развязка, как считал Эдька, затянулась. Собрание прошло в первый же день, и была на нем яркая речь Коленькова, короткое мнение теть Лиды и сбивчивые объяснения Саввы. Потом состоялся плач Катюши, и на этом все кончилось, потому что Котенок отказался от слова, и Коленьков ушел писать бумагу в экспедицию. Эдька-то знал, что все было предопределено заранее и ему нужен был лишь повод.

Вот так все и вышло. Вертолет не прислали, потому что сильные ветры дули эти три дня. Вчера вечером Коленьков вызвал к себе Макара и велел ему собираться в экспедицию. На базе давно уже лежал кардан для бывшего Эдькиного трактора, и вот теперь наступил день, когда Коленьков решил его забрать. А скорее всего, ему надо было побыстрее убрать Эдьку. А ну завтра он вздумает еще куда-нибудь прогуляться?

И с рассветом двинулись они с Котенком. Макар Евграфович ворчал, глядя на небо, которое теперь совсем придвинулось к земле и гоняло серые облака по самым верхушкам деревьев. Пытался он доказать Коленькову, что не принял еще от Эдьки трактор по всем положенным правилам, но Виктор Андреевич не любил, когда ему перечили, чуток повысил голос, и Котенок скис, забормотал что-то про свою приверженность к порядку и заведенным срокам: кому могло быть не понятно, что в такую погодку да в бездорожье ковылять по тайге не самое лучшее, что можно было придумать.

Так и порешили. С теть Лидой Эдька больше не хотел разговаривать. И совсем не потому, что был обижен на нее за вспышку. Нет. Просто теперь он был уверен, что она мыслит категориями Коленькова. После собрания он почти не выходил из палатки, разговаривая только с Котенком и Катюшей, а вечерами жег костер с Саввой, и это было самым лучшим временем дня.

Дорога, по словам Макара Евграфовича, предстояла не столько трудная, сколько колготная. Ночевка — в старой охотничьей избушке. К концу второго дня пути Котенок предполагал добраться до экспедиции. Одно смущало Макара Евграфовича — необходимость дважды перебраться через ручей Безымянный, а этот ручеек Эдька знал: не всякая река в центральной зоне сравнится с ним по ширине, а уж характера был он, прямо скажем, премерзкого. Течение быстрое, воды много, да и температуры сейчас не те. Уповал Котенок на знакомые броды, однако что-то его все ж волновало, потому что то и дело поглядывал на часы и головой сокрушенно мотал.

Пообедали прямо в кабине. Теть Надя выдала провианту щедро. Даже колбасы по два килограмма на нос, не считая такой же порции в «энзэ». Сухарей насушила, потому что Котенок терпеть не мог галет. По две литровых банки консервированного персикового компота досталось. Эдька на первом же привале распечатал банку и съел компот. Угощал Котенка, только Макар пошевелил раскидистыми рыжими бровями и отказался.

Удивлялся Эдька чутью Котенка. Дороги-то нет. Где увалом, где лощиной, где подмерзшим болотцем пробирались. Иной раз старой вырубкой, подминая под гусеницами молодняк, а большую часть пути двигались вдоль каких-то ручейков и петляли неимоверно. Проскакивал Макар прямо по звериным тропам, и трактор в его руках был не многотонной махиной, а самой что ни на есть игрушкой. Эдьке то и дело хотелось высказать свое восхищение, но лицо у Котенка было каменным и не предрасполагало к восторгам.

Уже начинало темнеть, когда выбрались к первому броду. На той стороне речки, в лощине, под кронами разлапистых деревьев, виднелась крыша бревенчатого домика. Макар остановил машину у самой воды, полез на землю, долго стаптывал подмытый берег, задумчиво глядел, как вода с ревом уносила клочья прошлогодней травы, черные коряги, как бурлила на перекате. Эдька не хотел вылезать из кабины и смотрел, как Макар суетливо полез в заросли ольхи, выломал ветку, сноровисто обтесал ее маленьким топориком. Потом сунул в воду подальше от берега. Ветка ушла почти наполовину в темные струи, и Котенок заругался длинно и замысловато и вновь помчался вдоль берега, не упуская взглядом перекат, где вода ворочала немалые булыжники, сбрасывая их с гребня в глубину и накатывая на те же места новые. Наконец он пришел к машине, крякнув, полез в кабину и снова засмалил вонючую сигарету.

— Видишь? — спросил он у Эдьки, показывая на белый бурун, бесновавшийся посередине реки. — Тут гребень… Три метра ширина. Справа обрыв. Завсегда тут метр, не боле, глубины. А зараз дожди, видать, прошли. Полтора метра у берега. По завязку. Если чуток больше, винтом воду захватит — и мотору хана. Что будем делать?