У Лиды забота, которую теперь уже с нее никто не снимет до самой глубокой осени. Эдька. Лежит часами на застланной грубошерстным одеялом койке, глядит в брезентовый потолок, молчит. Вначале писал письма домой, длинные письма, видимо жалобные, потому что каждый раз, когда выходил с конвертом в руках к вертолету, лицо у него было как у обиженного младенца.
Храбрится пока. Когда стояла хорошая погода и вечерами жгли костры, на несколько дней стал Эдька даже кумиром. Это когда песни под гитару пел. Знакомый для Лиды репертуар. Студенческие песни без авторства. А ребята рты пораскрывали, слушали так. Даже Коленьков одобрительно кивал, постукивая в такт гитарным аккордам, гигантским сапогом. А потом у Эдьки стало плохо ладиться с машиной — и прибежал к Коленькову механик Котенок и кричал так громко, что разговор между ним и начальником слушал весь лагерь. И Котенок возмущался и грозил подать заявление об уходе, если от него не уберут этого молокососа, потому что он совсем не хочет вкалывать за него, достаточно и того, что на нем, Котенке, лежит вторая машина, и он не может одновременно нянчить мальчишку и смотреть за вверенным ему машинным парком. А парк состоял из двух тракторов и вездехода, и Котенок, кроме всего прочего, получал полставки за то, что ездил на вездеходе, и Коленьков об этом ему сразу же напомнил. И механик закричал еще громче, что он может вообще уйти, если его попрекают какой-то там сотней, и пусть они найдут дурака, который шлялся бы по тайге просто так, за дурняка, когда он может запросто заработать свои деньги, и пусть товарищ начальник хоть сейчас принимает матчасть и подписывает обходной. А дальше разговор уже стал настолько мужским, что Лида срочно пошла на край стоянки, к реке, чтобы не слушать матросского забористого мата Коленькова и бойкой скороговорки механика, выяснявшего дальнейшие перспективы своей работы в партии.
Эдьку нашла она у самой воды, сидевшим на буром камне. Подошла, пристроилась рядом.
— Ну? — спросила она.
— Да ну его, этого Котёнка…
Усвоил Эдька быстро переигрыш фамилии механика, который страшно обижался, когда его фамилию переделывали таким образом.
— Что там у вас случилось, Эдик?.. Почему дело до ссоры дошло?
— Просто дурак, — сказал Эдька, — форменный набитый дурак. Тошно его слушать.
— Ты не прав, — Лида старалась говорить спокойно, хотя манера начатого Эдькой разговора ей не нравилась, — я знаю Макара Евграфовича три года. Он хороший специалист, человек неплохой. Есть у него слабости, но они и у тебя есть. Надо с людьми осторожнее, Эдик. Вспомни, что ты мне обещал, когда решался вопрос твоего приезда сюда. Помнишь?
— Он мне такое старье подсунул… Пусть отдаст свой трактор. А то я круглыми сутками со своим вожусь, а он лежит романы почитывает. Совесть надо иметь. Сегодня попросил его помочь зажигание отрегулировать, а он даже с места не сдвинулся: ты, говорит, на машине хозяин, ты и крутись. Я за тебя зарплату получать не хочу.
Конфликт возник на ровном месте, это было ясно, и Лиде оставалось надеяться на то, что, когда закончатся дожди и начнется работа, Эдька будет думать по-другому. А пока что она тоже писала письма через неделю, и это для нее было почти подвигом, потому что Николай взял с нее слово, что она будет регулярно сообщать ему о всех днях Эдькиной жизни, и она писала розовые письма, из которых явствовало, что тайга — это почти окрестности Лесного и Эдька здесь набирается сил и здоровья для дальнейшей жизни. И по этому поводу между ней и Эдькой существовал определенный сговор, чтобы не беспокоить Николая разными лишними подробностями.
Коленьков не сказал ей ни слова о жалобе Котенка, и она была ему благодарна за это, потому что тогда между ними неминуемо состоялся бы тяжелый разговор и он вынужден был бы играть в этом разговоре роль благодетеля, который заступился за ее бездарного племянника. Да и механик уже через пару часов копался в моторе Эдькиного трактора, и сам Эдька проворачивал ручку, помогая ему.
И снова моросил дождь и Коленьков бегал от палатки к палатке, а потом мчался запрашивать экспедицию о прогнозе погоды на завтра, и снова в соседней палатке тяжело кашлял Любимов и лаборантка Катя несла ему какой-то зеленый отвар «от всех болезней». И снова вечерами приходил Коленьков и складной стул под его тяжелым телом поскрипывал, когда он пригибался, чтобы подкрутить огонь в лампе. Он сидел молча, наблюдая, как она заполняет журнал, и иногда затевал полемику на тему: «Роль женщины в нашем обществе», которая обязательно кончалась одним и тем же:
— Д-а-а… а я все ж не понимаю, Лидия Алексеевна, ну почему вы вернулись? Мне сам Любавин сказал, что вам предлагалась работа в Москве. Что это, от жира или как?
— Грубиян вы, Коленьков, — беззлобно вздыхала она, — иной раз мне кажется, что вы ждете и не дождетесь того дня, когда я вас покину.
Он поворачивал к ней поросшее рыжеватой курчавой бородкой лицо:
— Люблю все на свете в ясности, Лидия Алексеевна. А с вами мне неясно. Может, мужа не любите?
Она усмехнулась. Ах, Коленьков, Коленьков.
— Вас это очень интересует?
— А как же? Книжки почитываем, над судьбами людскими думаем.
Она так ни разу и не ответила на этот его вопрос. И не потому, что не знала ответа на него, нет, сомнений у нее не было, но ей казалось: ответь она так, как есть, и Коленьков станет другим, не таким, как всегда, а ей этого не хотелось, потому что именно таким, как обычно, как привыкла, она воспринимала его. Старожилы партии говорили, что, когда Коленьков развелся с женой, он был страшен в своей неистовости. А сейчас даже Любимов, старый таежный бродяга Любимов, если нужно в чем-то убедить начальника партии, идет к ней. Это приятно, это очень хорошо. Это щекочет самолюбие, потому что Коленьков — это фигура, это цельный человечище. И ее искусство заключается в том, что все эти годы она предотвращает постоянно возникающий разговор на одну и ту же тему.
Вспомнила, как приехали они с Эдькой в лагерь. Вертолет выдался попутный. В экспедиции задержались всего часа на два, пока Эдька оформлял поступление на работу и получал спецовку. Потом летели над тайгой. Внизу разворачивалась панорама из множества голубых речек, скалистых обрывов, зеленовато-желтого ковра тайги. Эдька не отрывался взглядом от иллюминатора. Потом, когда они уже прилетели и он представлялся Коленькову, тот, приняв от него отделкадровскую бумажку, сказал:
— Ну-ка, садись… Знаешь, куда прилетел?
— На трассу.
— Значит, не знаешь. По трассе ты в вагоне проедешься когда-нибудь. А в данный момент ты прибыл в район будущего Ургало-Селемджинского территориального комплекса. Вот гляди… Здесь пройдет дорога, которую мы сейчас прорабатываем. Вот тут речки, главная из которых Бурея… Места сложнейшие… Тайга, болота… Чтобы вертолету сесть, надо крепко повертеться над тайгой. Сверху вроде площадка что надо, хоть в футбол играй, а сядешь — сразу ух в болото — и все… Были тут случаи… И в кино тут не снимают. Одного американца сюда лет двадцать назад привезли, он поглядел и говорит: готов свою шляпу съесть, если вам, русским, удастся тут дорогу проложить. Жаль, адресочка его не знаю, а то глянул бы потом, как он шляпу свою жевать будет. А кроме того, тут столько рек, что их никто и знать не знает по названиям. Вроде ручеек, а глянешь по потоку, так река… Жить здесь будешь трудно. Скажу прямо, и несчастья здесь случаются. Изыскатель в лодке спускается по течению или на плоту… Хоп, камень. Все. Потому что берега здесь каменистые, высокие, а стремнина везде… Температура низкая. Курорта тут не будет, хлопец. Поимей это в виду. Если сомнения есть, вот тебе твоя бумага — и вертолет еще не улетел.
Эдька кривовато усмехнулся:
— Не собираюсь пока.
— Та-ак… — продолжал Коленьков. — Это уже лучше. У нас тут как в медицинской науке по новорожденным: главные даты все на тройку. Три дня прожил — живешь на свете, три месяца — уже кое-что знаешь, три года — кое-что умеешь. Вот через три года у меня с тобой беседа и пройдет. Тогда я тебе скажу, что ты за человек. А пока ты для меня абитуриент. Знаешь, как в институте перед вступительными экзаменами. Может быть, ты в будущем министром станешь, а может, деру дашь через неделю. Так что давай, хлопец, глядеть будем друг на друга. А сейчас я тебе расскажу, что такое будет здесь, скажем, через десяток лет. Ну, через два-три года тут пойдут строители. По самым нашим следам. Вот ты на своем тракторе пробьешь дорожку, а эту твою дорожку уже с пилами народ расширять будет. Уже просека, значит. Поначалу одна колея. Потом пойдет другая. Рядом — дорога. Асфальт или плиты бетонные. Одностороннее движение. На «Жигулях» своих ты одним духом по этим местам проскочишь… Станции техобслуживания, гостиницы для проезжающих. Маршрут Москва — Советская Гавань… автотурист товарищ… м-м-м-м… Как тебя… Рокотов? На базе Буреинских угольных месторождений и близкой хинганской железной руды будут тут настроены такие заводы! И города пойдут. И очень даже может случиться, что твоим, скажем, именем тут город назовут. Да… А чем плохо звучит… как тебя там… город Рокотов. Ну, я себе, как минимум, село обеспечил. Село Коленьково… Ничего? И на город могу махнуть, хотя и не так благозвучно получается. Дальше что мы имеем? Уже сейчас здесь есть открытые залежи цветных металлов, фосфоритов… А древесины сколько первосортной? В общем, скоро тут такое будет… И ты когда-нибудь скажешь с полным правом: я тоже эту историю делал. Вот для каких дел мы с тобою и с Лидией Алексеевной в этих пока что богом призабытых краях. А завтра я тебе покажу место, где совершенно точно мост через реку будет. А раз мост, так наверняка и станция. Пока что мы ее не закладываем, не положена она здесь, но потом, когда время придет и тайгу всю обротаем, тут самое место для станции. Все как заведено.
