— Ты вот что, этой фамилии в доме моем не вспоминай.

Удивительный человек. Он привык жить делами. Вся жизнь его подчинена одной цели. И тут он деспот, тут он может даже судьбы людские топтать. И жалости от него не дождешься.

Очень хорошо знал этот характер Рокотов. Потому что целые годы он постигал дорошинскую методу работы с людьми. И вот что он открыл для себя: люди были привязаны к Дорошину, хотя он не признавал их неудач. Так было с Лешкой Калмыковым, великолепным инженером, одним из основателей мыслительной. Дорошин называл его своей надеждой и опорой до того дня, когда к нему в кабинет пришел начальник милиции и положил протокол, согласно которому Калмыков нанес тяжелые повреждения диспетчеру автовокзала. Дело было скандальным, Лешке грозило судебное разбирательство, и Дорошин в этот же день приказом перевел его на рудник начальником участка. Рокотов потом читал этот приказ. Это была гнусная бумага, где говорилось о том, что Калмыков не справляется с работой и так далее. Павел Никифорович отказался принять Лешку для объяснений, а зря. Через два дня нашлись свидетели, которые сообщили, что диспетчер сам набросился на Калмыкова в нетрезвом состоянии, и в руках у него был кирпич, и Лешке пришлось отбиваться на полном серьезе, а тут уже за этикетом не уследишь. И когда все закончилось, Калмыков уволился и уехал на Урал, а Рокотову, провожавшему его, сказал:

— Ох, шеф-шеф… Ладно, слов я о нем говорить не буду. Одно скажу: расстаюсь без сожаления.

Дорошин страшно переживал эту историю. Даже хотел письмо писать Лешке с извинениями. Рокотов отговаривал. Все равно ничего не менялось.

Рокотов оправдывал в Дорошине все, потому что не было на свете человека, который сделал бы для этих краев больше, чем Павел Никифорович. Единственное, что он оставлял для себя, — это славу. Честолюбц великий. И Рокотов прощал ему это, потому что помнил Журавлевский карьер с самого начала. Как все развёртывалось, как начиналось. И теперь он понимал — дела Дорошина гораздо важнее, чем его характер, стремление подавить всех вокруг себя. И еще видел в нем Рокотов человека того же поколения, что и отец, поколения, которое делало не все гладко и не все правильно, но кровью и жизнью своей умело платить за каждую ошибку. И поэтому заслуживало поклонения. А у Дорошина за спиной — свыше десятка сбитых вражеских самолетов. Это значит: лицом к лицу — и насмерть, кто выстоит, кто крепче духом и сердцем! Таким он и остался, хотя и не ходит теперь в лобовые атаки и враги у него не те.

Два с лишним месяца, когда не было Дорошина, Рокотов все время чувствовал его руку. Сомнения и увертки Паши — это ведь тоже Дорошин. Вечная боязнь талантливого Сашки, молчание Пети — все это следствие дорошинских привычек.

И все-таки он был благодарен судьбе за то, что когда-то на его жизненном пути встретился Дорошин. Что он помог ему разобраться в себе, научил переносить удары. Вот только наносить их не захотел научиться Рокотов. И не жалеет об этом.

Впрочем, это качество и ценил в нем Павел Никифорович. Поэтому доверял ему больше, чем кому бы то ни было.

И вот он в знакомом доме. Дорошин встает с кресла, руку протягивает. Будто не было ничего между ними. Как ценит Рокотов это умение старика перешагнуть иногда через многие вещи, когда речь идет о деле.

— Ну, садись, садись… Давненько я тебя не видел. Хотя о твоих подвигах наслышан. Много всякого, — лицо его расплылось в улыбке, и она, эта улыбка, была по-настоящему искренней, дружеской. — Ну-ка, мать, дай нам чего-нибудь закусить… Сегодня доктор Косолапов разрешил погрешить малость обычной пищей. Ох-хо-хо… каково мне, чревоугоднику, поститься. Если б ты только знал, Володя. Оля, окрошечки своей неси. Первый секретарь уже, поди, с полгода такой не пробовал. А я без нее, как всякий русский человек, трудно себя чувствую. А все эти шницеля и прочие бифштексы — чепуха… Деды крепко свое дело понимали. Все в натуре. Чтоб хлеба тебе не подсунули под маркой мяса…

Он говорил, а сам внимательно наблюдал за собеседником. Ох, как хорошо понимал его Рокотов. Примеряется пока что Павел Никифорович. Посмотрел бумаги, которые ему Григорьев оставил. Оценил все.

— Та-ак… Ну что, Володя… Готов старик признать: твоя взяла. Обосновал как надо. Цифры реальные. Давай думать вместе. Не возражаешь?

Вот это да… Чтобы Дорошин такое прямо сказал? Тут обалдеешь от неожиданности. Ждал Рокотов все со словами «приблизительно», «возможно», «допускаю». А тут прямо в лоб. Да, видно не совсем еще знал он возможности Павла Никифоровича.

— Я очень рад… О чем разговор, Павел Никифорович? Я все время мечтал о том, чтобы вот так, как раньше, вместе… Верю в вашу способность найти самое главное.

— Ну, это ты зря… — Дорошин был доволен. — Тут уже все вы сами без меня прикинули. И перемычка между карьерами для вскрыши — тоже ход неплохой. Хотя, честно говоря, планировал я ее год на восемьдесят второй… Вдруг с новой шахтой затор? А у меня резервик — вот он… В нашем деле шутить не будут. План есть, и тут тебе хоть наводнение, а тонны дай. Вот и приходится тройную бухгалтерию заводить. Так что есть предложение начинать работы по проекту на Кореневке… Я подсчитал кое-что… Двенадцать миллионов семьсот сорок три тысячи у государства в кармане остается. Экономия. Дело.

Рокотов потянул из рук Дорошина карту:

— Тут, Павел Никифорович, такое… Мы отбираем у колхоза вначале четыреста двадцать гектаров, а потом еще семьдесят. Всего четыреста девяносто. Надо силами комбината провести рекультивацию земель. Здесь, за Красным, овраги… Триста девять гектаров. Было бы отлично, если б их возвратить колхозу в качестве пригодных к использованию площадей.

— Погоди… Я тебя, ей-богу, не пойму… Мы берем у Насонова пустошь. Здесь он не сеет. Овец пасет. И ты хочешь, чтобы я, взамен этих дерьмовых земель, рекультивировал ему в другом месте триста гектаров? Так я тебя понял?

Рокотов кивнул:

— Да, вы поняли меня правильно.

Дорошин засмеялся, поглядел на него, покачал головой:

— Слушай, Володя… Ты из меня ваньку не строй. Я дело от тебя хочу услышать. Почему я за дерьмо должен платить рекультивацией… Это ж не мелочь, ты знаешь. Это затраты дай тебе бог.

— В свое время мы взяли у Насонова семьсот гектаров отличного чернозема… Это там, где сейчас рудник. Вы помните, Павел Никифорович?

— Ну… Так это ж когда было? А потом, он не требует рекультивации. Ему земли хватает. Говорят, на первое место по району с урожайностью вышел.

— Хорошо. Завтра же он пришлет официальное письмо с просьбой начать рекультивацию колхозных земель в компенсацию отторгнутых в свое время под рудник.

— Ты ему подскажешь?

— Я.

Дорошин медленно поднялся, сделал несколько шагов к окну, постоял немного там.

— Слушай, — сказал он совсем мирно, — я очень хочу жить с тобой в мире и согласии. Ты пойми меня, Володя… То, что ты предлагаешь, — это невозможно. Это пропасть, в которую мы будем бросать деньги… Не наши с тобой, а государственные… Да я ему лучше сотню гектаров искусственного орошения сделаю… Он на этих участках такую пшеницу возьмет, что ему и рекультивации оврагов не надо. Если б они землю как надо загружали! А то ведь только на нас шумят. Ну, дались тебе эти триста гектаров!

— Рекультивацию надо делать, Павел Никифорович… И никуда мы от этого не уйдем.

— Слушай, но почему мы? Пусть область делает. Я готов кому угодно платить деньги за все эти работы.

— Мы не должны терять землю.

— Господи… Да ее у нас миллионы гектаров дурняком ходят. Погляди внимательно… Сколько дорог на полях, сколько полос отчуждения? А ты по мелочам.

— Павел Никифорович!!! Ну зачем нам торговаться? Надо делать рекультивацию. Давайте вместе думать.

Лицо Дорошина было багровым. К чему этот разговор сейчас? Старик еще не оправился как следует от удара. Вот выйдет на работу, тогда все вопросы и надо решать.

— Слушай… Я тебе как ученику своему бывшему говорю: не могу я сейчас отвлекать силы и технику на рекультивацию… Пойми меня… Может, последние годы скриплю… Карьер хочу видеть новый. Понимаешь?