— Мать ничего общего не имеет с…

— Ты, как я вижу, на ее стороне?

— Естественно, на ее!

— Пошел вон! — заорал он. — Пошел вон из моего дома!

— Шшш! — попробовала успокоить его Гвен.

— Не надо шикать, леди, если позволите, это — мой дом!

— Ты даже не купил мне костюм для колледжа!

— А кто купил?

— Мама, вот кто.

— А где она взяла на него деньги? У нее было дело, она зарабатывала монету? А-а? Она крала из моего кармана, экономила на продуктах из овощной лавки и думала, что я не знаю? Я прогорел на деле своей жизни, а она воровала деньги и посылала моему бестолковому сыну, который изучал Шекспира и остальную ерунду и не пришел к отцу в магазин, чтобы помочь ему. А помощь была ох как нужна! Ты помнишь, когда президент Митчелл медленно умерщвлял меня своим банком? Ты помнишь, как я сказал тебе: «Оставь колледж, вернись и помоги отцу. Ему тяжело.» А ты что ответил? Говори! Помнишь?

— Да. Я ответил: «Нет».

— Нет! Но ты пошел по дороге отца, а не по ее, ты — молодец. Ты продаешь товар, как твой отец, и ты женился по совету отца на толковой девчонке. У тебя кровь торговца и мозги у тебя — от меня!

…От гнева он захлебнулся словами. Его лицо покраснело, а левый глаз залила кровь, но я вспомнил про это только потом. А в тот момент я полностью утратил над собой контроль…

— Я не похож на тебя! — заорал я. — Я не мог стать таким, как ты! Я стал человеком, вопреки тебе, вопреки!..

Гвен трясла меня за руку и пыталась оттащить в сторону.

— …и хватит тыкать мне Шекспиром, хватит! Ты, старое дерьмо, еще будешь унижать меня! Я совсем не похож на тебя, дерьмо, ты все еще ненавидишь всех и поэтому злобствуешь!..

Гвен вытащила меня из комнаты.

Мы пошли на берег океана.

Пролив Лонг-Айленд — безжизненная масса воды.

Она облизывала прибрежную гальку, как собака — ботинки хозяина.

Я весь дрожал.

— Боже, что я наделал? — сказал я. — Надо же было так не сдержаться?

— Пойдем покатаемся на лодке, — предложила Гвен.

Мы залезли в ботик, приткнутый к берегу. Он давно стоял здесь и начал сразу же протекать. Борта совсем высохли. Пока я греб, Гвен вычерпывала воду старой банкой из-под кофе, валявшейся меж лавок.

Мы проплыли за буй, вокруг скал и на другую сторону пролива — куда я плавал в детстве. Там я остановился, чтобы не видеть старый дом, взял у Гвен банку и стал вычерпывать воду. Она поцеловала меня. Она чувствовала, как болит моя душа. Я сотворил глупейшую штуку с отцом, которую невозможно понять. Ее можно только простить.

— Что на меня нашло? — спросил я. — Я-то думал, с прошлым давно покончено. О Господи, как такое и выскочило у меня? Кем я его обозвал?

— Старым дерьмом. Но забудь об этом, — сказала она.

— Я уже и забыл, что могу быть вне себя от ярости!

— Дочерпывай пошустрей, а то обратно поплывем без лодки.

— Что ж, поплыли.

— Я бы не терзала себя так, Эдди.

— Вернусь и попрошу прощения, — решил я.

Отдав ей банку, я взялся за весла и погреб к берегу.

— Итак, — сказал я, — я снова бросил старого сукина сына в беде!

— А, перестань! Что тебе оставалось делать? Он и так заварил кашу на славу!

Я продолжал грести.

— Для тебя в детстве он, наверно, был отъявленным мерзавцем, — сказала она.

— Его так воспитали, — сказал я. — Он не знает другого.

— Не будь таким всепрощающим, — сказала она. — Он воспитан в такой традиции. Что еще он мог ожидать от своего сына? Только следования по своим стопам. А в случае боды — прихода на помощь.

Я налег на весла посильнее.

Обогнув буй, мы увидели сценку у дома. Немую из-за большого расстояния.

У крыльца стояла машина Глории. Сбоку виднелся мужчина в белом халате. Глория и Флоренс выводили отца под руки из дома. Старик сопротивлялся, кричал благим матом.

Затем случилось несчастье. Он дернул руку и освободился от захвата Флоренс. Потом обеими руками толкнул что есть силы Глорию. И, толкнув ее, потерял равновесие и упал назад. Из-за далекого расстояния — мы были в полумиле от берега — я мог лишь заключить, что отец, возможно, подвернул ногу и плашмя упал назад. Белый халат, спокойно стоявший около машины, ринулся к отцу, поднял его на руки и отнес в машину.

Ему отец не сопротивлялся, казалось, даже повис на нем.

Мы находились слишком далеко, чтобы понять, что, падая, отец сломал себе бедро.

Но мы услышали, перед тем как санитар подхватил старика, мы услышали крик: «Эвангеле! Эвангеле!» Крик был еле слышен из-за расстояния, но ошибиться было невозможно.

Все залезли в машину: Флоренс, Глория, санитар. Машина уехала.

Я заработал веслами.

Но то, что должно случиться, — случилось, и торопиться больше было некуда!

— Посмотри, — сказала Гвен. — Чарльз!

Машину Глории сменила машина Чарльза.

Гвен было тяжело бросать меня в тот день.

Она сменила пеленку сыну и сказала мне:

— Чет думает, что Анди — твой сын. Но он — его. Ему об этом я никогда не скажу. Но тебе — надо, тогда ты поймешь, почему предложенное мной лучше.

Я не провожал их. Кивнул, и она ушла.

Я сел на крыльцо. Было тихо. Пахло акацией. В полдень пришел посыльный из овощной лавки, принес продукты.

Ночь я провел один. В старом доме, один.

Единственным звуком, доносившимся снаружи, было шуршание ветвей под дуновением бриза с пролива. Острые концы веток царапали стены дома и крышу. Нет, были еще звуки: волны набегали на гальку, шелестели опавшие листья, гонимые ветерком, лаяла собака, вдалеке гудел лайнер.

С далеких дней детства я не лежал вот так в кровати и не говорил себе: «Надо встать. Пора идти».

Бриз окатил меня холодком, легким, как пищание дудочки. Я скинул одеяло, оставшись лежать голым, и пустил его порезвиться на мне.

Зазвонил телефон. Я лежал. Мое отношение к телефону полностью изменилось. Я подумал: а с кем я хочу поговорить? Мне было плевать, кто там звонит. Я лежал.

Все утро он трезвонил каждые пятнадцать минут.

В кармане рубашки я нашел новенькую сигару — дар мистера Финнегана. Когда был его «роллс-ройс»?.. Вчера? Я прикурил сигару. Затем пошел в туалет.

На стене просторной старомодной ванной висело украшенное виньетками зеркало. Если я помню правильно, то оно когда-то висело в спальне дядюшки Джо. Но зеркало не вписывалось в шикарную обстановку дома, и дядя Джо, тогда — богач, переехав в другое место, подарил его отцу. Зеркало очутилось у нас в ванной. Помню, как его перевозили в нашем «Пиерс-Арроу» — отец сидел на заднем сиденье и придерживал его, мать — вела машину.

Я стоял и разглядывал свое обнаженное отражение. Я не помнил такого ощущения своего тела: только раз в жизни меня охватывало такое чувство — когда в паху появились волосы.

Вот мое брюшко. Округлое. Не маленькое, ощутимое. Голова вылезает из плеч. Не уверен, что природа именно так хотела состыковать мое тело. Я выглядел так, будто собирался заняться чем-то секретным.

Разумеется, одежда для этого тела значит много. Без нее я не смотрелся.

Задница провисала. Я изогнулся и посмотрел на ягодицы. Живопись Гранаха. Бицепсы в расслабленном состоянии висели как у тех старушек на фотографиях, отдыхающих в Кони-Айленде. Грудь пока не висела — если я не наклонялся. Тогда все отвисало.

Я взял стул, поставил его перед зеркалом и уселся. Брюшко увеличилось. Член исчез между ног. Во всем моем облике выделилась сигара.

Я понял, что годами избегал зеркала. Без него легче жить.

Я повернул стул и теперь смотрел на себя прямо. Вся эта чертовщина, думал я, вся истерика, близкая к самоубийству, все эти рыдания по ночам и ссоры, обвинения в измене, все эти публичные заявления о страсти, весь этот сыр-бор — все из-за этого?! Из-за этого — в зеркале?!

Я продвинулся вперед на стуле и свесил свои причиндалы за край. Одно яичко загадочно пошевелилось, приподнялось и упало. Но сам Младший Брат отдыхал. Представь, подумал я, что он — всего лишь хрящ, мясо и железы, прорезаемые венами, которые питает кровь, а потом подумай о всех тех потрясениях и душевных терзаниях, вздымающихся вокруг этого маленького члена. Несоизмеримо, подумал я, очень несоизмеримо.