Ночью у отца был понос. Мама уже ушла ночевать к Майклу, а Джо спал в качалке на остекленном балконе. В комнате был только я. Сначала — запах, его узнаешь сразу. Я вызвал сестру, и она сделала, что ей положено, повернув отца сначала налево, потом направо, заменила простыню и обмыла отца. Старик уже не приходил в ясное сознание.

Виноград, подумал я, ничуть не сожалея.

Я подошел к нему, чтобы посмотреть, как он, но его цепко держала кома. Он смотрел на меня, но не узнавал.

Еще день, ночь и еще день он дышал через слизь, наполнявшую его легкие. Доктор Битти заметил про сердце старика, что оно еще может качать кровь несмотря на огромное количество слизи в легких. Я оценил его фразу по достоинству.

Перед закатом солнца, на второй день комы, в палату заглянул отец Дрэдди. Он с одного взгляда понял состояние больного.

— Да-а, — протянул он. — Мне ничего не остается, как уйти!

— Отец! — обратился я к священнику. — Мне интересно, как вы оцениваете свою деятельность в таком случае?

— Я не должен и вы не должны оценивать, — сказал он. — Оценка происходит позже — на том свете.

— Отец! — сказал я. — Ответьте правду: неужели вы верите в потусторонний мир?

— Если не верить в это, то во что верить вообще? Нет ни объяснений, ни причин, ничего, что обнадежило бы нас. Я был бы потерян в мире.

— Я уже.

— Ну, у вас есть время. Никогда не поздно.

— Не люблю лгать. Хотя свою долю лжи уже сказал.

— Все мы — грешники, — сказал он. — Но как же нам жить, если мы начнем обвинять и презирать за содеянное. Мы не можем нести груз такой скорби через всю жизнь. Поэтому Иисус Христос и Его Церковь говорят о спасении.

— Спасении?

— Да. Поэтому его и назвали Спасителем. Он дает нам, милостью своей, все, что нам надо.

— И что же?

— Вторую попытку.

Я вздохнул.

— Презирать легко, — сказал отец Дрэдди.

— Ну что вы! Я вовсе не презираю.

— Да нет! Презираете. Но слова Святого Писания не прошли бы через века просто потому, что Он их сказал. Они выдержали время потому, что человеку они нужны. Эти слова делают его жизнь на земле возможной.

— Но не для меня, — заметил я.

— Ваш отец чувствовал бы себя по-другому, если бы верил. Но он избрал для поклонения нечто иное… Впрочем, вам лучше знать!

— Скажите, что он избрал?

— Самого себя.

— А я думал, что вы скажете «деньги».

— Нет. Самого себя. А он сам — еще не все. Ни один человек не велик настолько, чтобы придать собственной жизни смысл. Человеку нужен Бог!

— Не верю.

— А можно задать вам вопрос? — сказал он. — Вы так открыто высказывали презрение ко мне…

— Разве?

— Конечно. Всякий раз, когда мы встречались. Но я свыкся, мы все свыклись — ну, может, некоторые и обижаются, — но мы знаем, что, несмотря на это, нам надо жить и работать в мире. Потому что Христос жил и работал. А сейчас я все-таки хотел бы спросить вас.

— Спрашивайте.

— А вам самому достаточно одного себя? Вы сами — достаточная причина для того, чтобы жить? Являетесь ли вы и ваши заботы основанием для ведения этой ужасной борьбы? Ваши амбиции, вожделения и ваши аппетиты — могут они оправдать боль, цену и все остальное?

— А почему вы так говорите со мной?

— Потому что знаю вас, — ответил отец Дрэдди.

— Но вы же не знаете!

— Ваше лицо говорит само за себя. Я видел много лиц, и таких, как ваше, — большинство.

— И что же на нем написано?

— Вы желаете узнать?

— Было бы неплохо…

— Во-первых, грызущие вас сомнения… Хватит?

— Продолжайте.

— Я прошу прощения…

— Продолжайте.

— Презрение к самому себе.

— Дальше.

— Вы ни в чем до конца не уверены.

— Это правда!

— Где-то я восхищаюсь храбростью подобных вам людей!

— Не понял, что значит «подобных»?

— Это значит, людей, живущих только человеческими ценностями. Скажите, что дает вам силу существовать день за днем?

— Отвечу начистоту. Не знаю.

— И вы можете жить в таком сомнении?

— Я живу этим сомнением!

— Тогда еще вопрос. Разве неудивительно, что вы не уважаете себя?

— Но я уважаю, — сказал я и сам себе изумился. И не знал, что уважаю. — Я уважаю себя.

— Пожалуйста, ответьте мне. Ведь чтобы уважать себя, необходимо хотя бы знать, за что? За что вы уважаете себя?

— Трудно объяснить…

— Вот видите. Фыркать на меня легко, глядеть на меня свысока и того легче, а ответить на такой вопрос, мой друг… Есть у вас ответ?

— Есть, — сказал я и снова изумился.

— Скажите. Я весь внимание.

— Скажу. Я уважаю себя потому, что я сомневаюсь. Потому что получать ответы от других, не отвечая самому, — легко. Потому что надо обладать недюжинной силой и смелостью, чтобы взглянуть назад, на себя в прошлом, и сказать НЕТ самому себе, взглянуть на мир и сказать НЕТ этому миру!

Я впервые зауважал себя после этой фразы. Я начал защищать самого себя. Знал бы кто!

— Кроме того, — продолжал я, — сказав НЕТ, начав все менять, пробовать начать все сначала не потому, что КТО-ТО БОЛЬШОЙ дал мне вторую попытку, а дав ее самому себе.

Отец Дрэдди не открывал рта.

— А лицо… сомнения и прочее… Думаю, в этом и есть человеческая надежда, человеческое достоинство.

В кровати шевельнулся отец.

Мы подошли к нему.

Ему снился прекрасный сон. Губы его двигались, он пытался что-то сказать. Я не смог разобрать артикуляцию, но лицо его прояснилось.

— Кажется, он думает о чем-то светлом, — сказал я отцу Дрэдди.

— Перед смертью это случается часто. В их видении все оживает, начинаются фантазии…

Отец открыл глаза.

Они горели. Казалось, их освещает огонь изнутри. Он улыбнулся. Очень нежно. Такой улыбки я у него никогда не видел.

Отец Дрэдди склонил голову, подставив свое ухо к самым губам отца. Я затаил дыхание. Когда губы отца шевельнулись, Дрэдди услышал последнее слово.

— Что он сказал? — спросил я.

— Что значит «деду»? — спросил он.

Я промолчал. Что можно ответить? Как объяснить?

— Он повторил слова дважды! — сказал отец Дрэдди. — «Деду» по-гречески священник?

— Патриарх. Но это не то, что вы думаете.

— Он хочет священника-грека. Своей церкви, — сказал отец Дрэдди. Казалось, это его вдохновило.

— Это не то, что вы думаете…

— Но, допустим…

— Сомневаюсь.

— Но, допустим, допустим…

Отца Дрэдди словно подменили. Он был окрылен.

— Я еду в Норфолк к отцу Анастасису, — сказал он. — Извините.

И убежал.

Я очень удивился его возбуждению и почему-то зауважал его.

Мой отец умер утром около шести часов.

Взглянув на его уже застывшее лицо, я увидел, каким оно могло быть, — гримаса вечной озабоченности исчезла.

Лицо отца накрыли простыней. Я поехал к Майклу.

Из мира ушла напряженность. Со смертью старика все стало проще.

Мама спала как ребенок, волосы разметались по подушке, лицо — спокойное и умиротворенное. Казалось, будто известие о смерти мужа тоже каким-то образом достигло ее, и для нее, как и для всех, внезапно все стало проще.

Разбудить маму мне пришлось толчками в плечо.

Проснувшись, она сразу все поняла. Мама села в кровати и вздохнула:

— Ох, Серафим, Серафим!

Я вышел из спальни. Вскоре она пришла в гостиную. Глаза ее были сухими. Я поцеловал ее и, поддерживая за локоть, отвел в такси.

В госпитале, нигде не останавливаясь, она прошла прямо в палату к отцу.

Занавесь, окаймлявшая постель, была опущена.

В комнате уже стояла вторая кровать, и на ней лежал мужчина. Он был такого же возраста, как и отец, суетливый и раздраженный. Лежать с трупом в одной комнате ему совершенно не нравилось.

Мама подошла к телу человека, бывшего ее мужем в течение сорока семи лет, и поцеловала его в лоб. Затем поцеловала еще раз. Она молча посидела у изголовья, как сидела, когда он был жив. Подобающей молитвы она не знала.