Внизу, как он и сказал, нас встретил мистер Мейер. Это был респектабельный, пожилой мужчина с мягким, бледным от постоянного сидения внутри помещения лицом. Увидев отца, он вышел из-за стойки и взял отца за руку, тепло приветствуя его. Отец был клиентом банка с 1932 года, с той поры, когда банк только открылся. Мистер Мейер тоже работал все это время здесь, в той или иной должности, медленно поднимался по ступенькам служебной лестницы, пока не достиг самого верха. Он напоминал мне Харона. Мейер провел отца по мраморному полу к решетчатым воротам, за которые я и Гвен уже не могли пройти, поскольку не являлись обладателями сейфа. Мистер Мейер почтительно придержал решетку, пока отец проходил внутрь. Пройдя, отец обернулся и посмотрел на нас с Гвен, чтобы удостовериться в том впечатлении, которое на нас произвели почести, ему оказываемые.

Мы почтительно ретировались от решетки. Мистер Мейер, знаток душ стариков (кому, как не ему, и быть им), медленно отвел отца в специальную комнату. Он был еще слаб, но воодушевление и подчеркнутые любезности вдохнули в него новые силы. Маленькая комната для клиентов была самой большой и самой лучшей из имеющихся. Она окутывала тайной, пусть кратковременной, любого, кто туда входил. (Теперь я понял, почему посещение банка так много значило для отца!) Затем последовала церемониальная передача ключа, вынутого из черного отцовского кошелька, того самого, что он прятал под матрасом в госпитале. Мистер Мейер с поклоном принял ключ и поблагодарил отца за доверие. С ключом в руках он вышел из комнаты; подчеркивая свою неспешность и значимость личного прихода клиента, прошел через громадную железную дверь и свернул в коридор, где, собственно, и стояли сейфы. Когда президент банка исчез из виду, отец встал и выглянул из-за двери, чтобы лично удостовериться, что процесс открытия его сейфа под сводами специального отделения проходит как надо.

Удовлетворенный грамотными действиями президента, он возвратился в кресло. Когда мистер Мейер вернулся с плоской металлической коробкой, отец снова сидел, глядя перед собой и неестественно выпрямившись.

Мистер Мейер аккуратно поставил ящичек на стол перед отцом, рядом положил блокнот, ручку, цепочка от нее уходила к стойке, стопку бумаги и маленькие ножницы. Затем он подвинул настольную лампу чуть поближе к отцу и спросил, все ли в порядке. Мой старик, даже не шевельнувшись, со спиной, прямой как доска, лишь кивнул. Мистер Мейер, пятясь, вышел и закрыл дверь. Отец скрылся из вида.

— Он — наш клиент с тридцать второго года, — сообщил Мейер.

— А что он хранит здесь? — спросил я.

— О, нам это знать не положено.

Мы с Гвен постояли молча.

— Будем глядеть правде в глаза? — спросила она.

Я промолчал.

— Только так мы можем быть вместе.

Я молчал.

— Невозможно от одного-единственного человека получить все, что хочешь и что тебе надо. Такого никогда и ни с кем не было.

— Я не верю.

Она передернула плечами.

— И я не собираюсь разрешать тебе Чарльза!

— Как ты собираешься остановить его, если я сама дала согласие?

Я еще не знал ответа.

Дверь комнаты открылась, высунулся отец и кивнул нам.

Два месяца спустя я, как распорядитель наследства, открыл этот самый ящик в присутствии представителя департамента налоговых сборов США. Там оказалось бесчисленное количество страховых полисов, недействительных по прошествии времени. Около двадцати листов бумаги, исписанных корявым почерком отца, какие-то колонки цифр. Ни Майкл, ни мистер Мейер не могли сказать, что это были за цифры и суммы. Лежал также документ, объявляющий отца владельцем десяти акций Национального городского банка. Одно из двух: или он так до конца и не потерял веры в банк, или, что более правдоподобно, он не хотел выглядеть идиотом, если былая мощь банка возродится. На дне валялись восточные украшения, дешевая бижутерия. Кроме одной цепочки с медальоном. Из червонного золота. По оценке ювелира, медальон и цепочка стоили прилично.

А пока посланный наверх мистером Мейером клерк купил позолоченную модель Эмпайр Стэйт Билдинг, около четырех дюймов в высоту, вроде тех, что покупают туристы. Когда мы собрались уходить, Мейер преподнес подарок отцу.

— Очень мило, — сказал отец и хмуро добавил: — Я решил остаться вашим клиентом.

Мистер Мейер рассыпался в благодарностях. Они скрепили рукопожатием продолжение сотрудничества. Мистер Мейер больше никогда не видел отца. Сам он умер вслед за ним.

Дорогу обратно отец проспал, склонив голову на плечо Гвен и держа в руках модель.

Мы с Гвен взглянули друг на друга. Улыбка у нее завораживающая. Когда мы выбрались из дорожной пробки и свернули на Пэлхамское шоссе, она сказала мне:

— Раньше я бы пошла за тобой на край света… Позвал бы, и пошла!

Она задевала самые больные воспоминания моего сердца.

Потом она добавила:

— Надо было оставить тебя там, где ты лежал и спал в своей райской долине!

— Какой еще долине?

— В райской долине своей респектабельности!

— Теперь уже ты превозносишь себя.

— Потому что я выше тебя, — ответила она. — Честнее. Ты не можешь, глядя в зеркало, принимать себя таким, какой есть. Ты не можешь чувствовать себя. Я подходила тебе, пока сама была призраком, шагающим по коридорам шлюшно-элегантного отеля, молча раздевающимся перед тобой в темноте. Но с тех пор я стала личностью, все изменилось. Мы — уже не пара! Поздно!

Мы подъехали к дому. Я расплатился за такси.

— Ты хмур! — объявила она.

— Ошибаешься. Я — наоборот, — сказал я. Но она была права.

— Ты не можешь обвинить меня в том, что я не верю тебе, ты ведь привык исчезать.

— Так было! — сказал я. — Было и прошло.

Она поцеловала меня.

— Извини, — сказала она. — Скажу Чарльзу, чтобы вечером он не приходил. Пусть появится завтра. А вот послезавтра будет то, что намечено. О’кей?

— О’кей, — ответил я.

Мы уложили старика в постель.

Через час приехал Чарльз. Гвен спустилась и переговорила с ним. Через десять минут она пришла назад с Анди. Чарльзу нужно ехать по делам, и за ребенком он смотреть не может.

— Он сказал, что приедет за мной после работы и чтобы я была готова!

— И что ты ответила?

— Пообещала.

Мы услышали, как машина уехала.

Минута за минутой текла наша последняя ночь вместе. Мы лежали на спине, тела рядом, не касаясь друг друга, холодные, застывшие в неудобных позах. Когда мы говорили, разговор шел в прошедшем времени.

— Последнее мое пожелание тебе, Эдди, возьми машину и съезди в те места, где я выросла.

— Можно.

— Ты катался как сыр в масле, Эдди, когда был маленьким. Этот дом был, наверно, дворцом!

— По правде говоря, многие считали его дворцом. Может, и так.

Я заметил, что она улыбается, и спросил почему.

— У меня был один парнишка, еврей. Я вспомнила его слова.

— Что за слова?

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Итак, какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Тогда я не знала, что это за блюдо. Там, где я жила, такими деликатесами не питались. Но он был прав. Я была похожа тогда на рыбину.

Мы помолчали. Такого со мной еще не бывало: мы наслаждались и разговором, и паузами. В последнюю ночь обнаруживались вещи, которыми раньше я пренебрегал.

— Знаешь, Эдди, ты должен гордиться мной… Если бы ты видел, из каких грязей я вышла…

— Я гордился!

— Да, конечно. Ты заметил, что твой отец принял меня за…

— Заметил. Забавно.

— А разве это неправда?

— Прекрати.

— Но я все же не понимаю, почему ты гордился мной? Ты ведь не знал, откуда я себя вытянула. В детстве тебе, конечно, пришлось и обманывать, и хитрить, но жил-то ты все равно в сказке…

— Согласен.

— И я согласна. Даже если бы твой отец, то что такого с ним? Он вовсе не сволочь!

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?