Он взглянул на меня, пытаясь прочесть мои мысли.

— Что думаешь? — спросил он.

— Я рад, что у нее есть парень и что с ним ей хорошо.

— Ты — лжец! — заявил он. — И всегда им был. И всегда будешь.

Уходя от меня, он миновал Эллен и сказал ей что-то. Эллен улыбнулась и посмотрела на меня.

Я поднял «Лос-Анджелес Таймс» и укрыл лицо газетой.

Пришлось Эллен выгружать меня. Она отнеслась к тому, что ее отец представляет из себя еле держащегося на ногах пьяницу, как к простой проблеме, требующей практического разрешения. Которую она, недолго думая, и разрешила, усадив меня в кресло и привязав поясом от плаща к спинке.

— Сиди смирно, — сказала она и ушла за багажом.

Несмотря на высказывания экспертов, я пришел к заключению, что наши дети не очень чувствительны. Я видывал ребятишек, беззаботно играющих на развалинах своих домов, видел, как они забывают родителей через неделю после их смерти. По отношению к несчастьям они более эгоистичны и потому более честны, чем мы, взрослые.

К возвращению Эллен я спал. Она развязала меня, подняла и подтащила к такси. Именно тогда, униженный своей невменяемостью, я почувствовал, что мне нравится Эллен такая, какая она есть, а не та — «мой ангел».

В такси она расспрашивала меня о Гвен: вырабатывала новую линию поведения в новой жизни, заинтригованная женщиной далеко не обычного поведения.

«Алгонкин» держал номер наготове. Но для Эллен они почему-то никак не могли найти комнату. Я попросил поставить раскладушку в гостиной. Раскладушку они поставили, но постельное белье так и осталось лежать стопкой. Решили, что Эллен — моя подружка.

В кабинете на стене висела таблица расценок. Номер, в котором я поселился, стоил 35 долларов в день. Слава Богу, я не отказался от статьи о Рохасе. Если бы не журнал и не его финансы, то через неделю деньги закончились бы. Только работающие на фирму могут позволить себе комфорт.

Как только я отблагодарил мальчишку-коридорного, сунув ему на чай, затрезвонил телефон. Нью-Йорк — это темп. Звонил фотограф по имени Манни Штерн. Он в баре, сообщил он, видел меня на пути к приемной стойке отеля. Можно ему подняться? Нет, ответил я. Он сказал, что моя статья о Колье — предмет обсуждений всего Нью-Йорка. Я сказал, нет, подниматься ко мне не нужно. Он сказал, что даден мне в помощь по статье о Рохасе и это, с его точки зрения, замечательно. Я сказал, что буду рад работать вместе, но подниматься не нужно. Фактически, продолжил он, он работает над Рохасом уже две недели, и у него уже есть несколько сенсационных снимков. Я сказал, что буду очень рад предстоящей возможности взглянуть на них, но — не сегодня. На этой фразе он оборвал меня и стал настаивать на том, чтобы принести бутылочку того, чего я пожелаю, и чтобы мы пропустили по бокалу «под завязочку». Я сказал, что предпочитаю «Канадиэн Клаб», но сегодня ничего не надо, нет, нет и нет. Он сказал, разыщу, а у тебя есть еще и девочка? Да, подтвердил я, моя дочь, и я не хочу, чтобы она увидела человеческое непотребство в славном городе Нью-Йорке. Он рассмеялся и сказал, что на него это не действует, он не знает, что значит «непотребство», но если оно значит «дерьмо», то его стоило бы назвать еще непотребнее… И бросил трубку.

Вообще-то я хотел поехать к отцу, но время приближалось к вечеру и я был в неадекватном состоянии. Поэтому позвонил Майклу, брату. В его голосе звучало удивление — я и вправду в Нью-Йорке?

— Знаю, как ты загружен! — почтительно протянул он. — Ценю твою оперативность.

Этими словами он сразу же воздвиг между нами стену.

— С чего ты решил, что я не приеду навестить отца?

Он не нашелся что ответить. Зато я знал, откуда дует ветер, — от его жены Глории! Глория и я — семейные недруги. Мы так настроены друг против друга, что, даже разговаривая, не делаем попыток скрыть враждебность. Но сам Майкл — воплощение кротости. Или обыкновенный трус, не осмеливающийся признать конфликт и всегда держащий себя так, будто все люди — братья. Есть еще одна вероятность объяснения — Майкл может думать, что если он терпелив с женой, то, глядя на него, и другие станут терпеть ее несносный характер.

Подозревая, что Глория висит на параллельном телефоне, я осведомился:

— Глория, ты нас слушаешь?

— Хэлло, Эдди, — ответила она низким контральто.

Я сказал, что невыносимо устал и приду к ним завтра.

— Приходи около полудня, — сказала Глория. — Так будет удобнее.

— Приходи когда захочешь, — вставил Майкл.

— В полдень лучше, Майкл, — поправила Глория мужа.

— Как ты себя чувствуешь, Глория? — спросил я.

— О, прекрасно! — ответил Майкл.

— Знаю, знаю, — сказал я. — А как здоровье?

— А при чем тут здоровье? — обиделась Глория.

— Просто спрашиваю о здоровье, — сказал я.

— Здоровье в порядке, — отрезала она. — Увидимся завтра, около полудня.

Я уже настроился съехидничать, но тут в мою дверь громко забарабанили, и Майкл, услыхав стук, извинился за долгие разговоры и повесил трубку. Глория повесила трубку только после того, как повесил ее я.

Я открыл дверь. Внутрь вплыла бутылка «Канадиэн Клаб» с остатком в одну пятую содержимого, за ней — Манни Штерн собственной персоной.

— Я принес «Канадиэн Клаб»!

— Спасибо и до свидания.

— Слишком много слов для приветствия, — осклабился он. — Давай-ка пропустим по одной.

— Хорошо, но только по одной.

— Какой вопрос, один паршивый глоток!

— Закажи льда, — велел я ему. — Это — моя дочь Эллен. Я ухожу в ванную.

Закрывая дверь в ванную, я заметил, что Манни уже приклеился к телефонной трубке и говорит с обслугой. Манни — типичный современный молодой человек, рожденный с телефонной трубкой в руке. То, что для нас является механическими приспособлениями, для него составляет части тела. Где-то в одежде у него спрятан магнитофон, который он может включить, а вы об этом и не узнаете и ни за что не догадаетесь, когда он вас записывает. Кроме официальных «Лейки» и «Никона», свисающих с шеи, у него есть «Майнокс» — фотоаппарат, умещающийся в ладони. Последним он снимает те моменты, которые вы не хотите видеть заснятыми. Он врывается к вам как вихрь, всегда со скандальными пленками и сенсационными фотографиями, которые он неведомо как записал и снял. Этот тип совершил все запретное, и его объективы, пленки, пальцы — засняли, записали, общупали буквально все. Он — вор! Но крадет он не деньги или драгоценности, а письма, записки, мелкие улики супружеской неверности и тому подобное. Он — вездесущ!

Более приспосабливающегося человека, чем он, я не встречал. Его имя говорит само за себя. В Нью-Йорке он известен как Манни Штерн, это — его настоящее имя. Но в послевоенной Европе оно стало серьезной помехой. Поэтому там он перекрасился в блондина, расплющил нос и для Европы сменил имя на Манфред фон Штерн. Сработало. Он обнаружил, что сразу же стал желанным гостем, что он может профессионально работать и в Германии, и в России, и в других местах, где появление евреев не слишком приветствуется. Приставка «фон» позволила ему удвоить свой вес.

Приспособляемость Манни подтверждается его невероятной способностью к языкам. К примеру, этот нью-йоркский еврей, если много не говорит и поддерживает горящий чуб свежеокрашенным, идет в Берлине за поляка, во Франции — за эльзасца, в Англии — за южноафриканца, в Рио — за аргентинца с немецким акцентом, а в Греции — за дальнего родственника, внебрачного и потому непризнаваемого, королевы-матери Фредерики. Ему не только рады во всех местах, куда летают лайнеры, — его ищут. Особенно его любят женщины. Первая причина — он слабо, но ощутимо бисексуален. Он не настаивает, но готов обслужить и слабый, и сильный пол. Если ему это выгодно. За эту его способность перед ним распахиваются все двери, и он имеет доступ к источникам информации, которую в противном случае не получил бы ни за какие деньги. Поэтому он вхож всюду и знает все — свежайшие сплетни, последние моды, манеры, танцы и группировки. Он — авангардный курьер любому модному начинанию в любой области жизни. Одновременно — великий сводник. Вынашивает немыслимые комбинации на предмет сведения воедино в постель разных людей. Это, фактически, его хобби.