В бумагах были гнезда крыс. Деловые бумаги послужили и крысам.

Я сел и почитал бумаги. Какой страстью дышали некоторые страницы! Я всегда думал о такого рода корреспонденции как о чем-то холодном и формальном. Но там и сям были рассыпаны упреки, просьбы, угрозы, ругательства, разочарования, презрение и почти истерический гнев. Были и счастливые строчки — подведение итогов и расчет прибыли. Ожидание больших продаж. Это была жизнь! Настоящая! Я слышал голоса отца, дяди и всех его друзей — Нассиба, Войяджяна, Токатляна, Хоури и всех остальных торговцев города, кричащих друг на друга в гневе, упрекающих друг друга, радующихся, льстящих, угрожающих… весь спектр человеческих эмоций.

Вот где прошла жизнь моего отца. Вот — его страсть, выжатая, дистиллированная и очищенная кровь его жизни. Вот — субстанция, в которой я вырос.

Неужели я мог стать другим, а не таким, какой есть?

Ерунда, подумал я. Я стал тем, кем захотел стать.

Мир, где время жестко разделено на часы, отступил. Я сидел в подвале и перечитывал сотни писем.

Затем, к немалому изумлению, я нашел похороненные в стопках деловых бумаг два моих собственных письма к отцу, написанных зимой второго года в колледже.

«Дорогой отец! (начиналось первое)

Спасибо за подарок. Должен признаться, был им удивлен. Но все равно рад получить его. По-моему, тебе повезло на скачках. Пять долларов мне пригодятся. И обещаю, по твоему совету, купить что-нибудь полезное.

По поводу операции не волнуйся. Аппендикс вырезали и показали мне. Да и по нынешним временам операция — пустяковая. А сестры были очень добры ко мне. Жаль только, что они страшноваты, ха-ха!

Прекрасно понимаю, почему ты не можешь приехать. Бизнес прежде всего, да? Но даже если бы приехал, вряд ли смог помочь!

Всегда хотел поговорить с тобой, может, сейчас стоит. Знаю, ты невысоко меня ценишь. И не говори, что высоко, знаю твое разочарование во мне. Но я не обращаю на это внимание по одной простой причине — однажды ты будешь гордиться мной. Ты имеешь право ожидать от меня заботы и денег за все, что ты сделал для меня, когда состаришься. Просто я никогда не понимал твой бизнес. Пробовал, но цифирь о коврах не лезет в голову. Хотя самое смешное, единственный предмет, по которому у меня все нормально, — математика. Но мне кажется, что я не торговец. Все, что я могу придумать по этому поводу, — это: „Каковы причины того, что людям следует покупать вещи?“ Ха-ха!

Но не волнуйся, учителем и т. п. я не собираюсь становиться. Я должен найти свой путь. Дай время, и я найду. Благодарю за терпение в денежных вопросах. Теперь я работаю в Зэтхаусе, официантом, там у меня комнатушка в подвале, посему мне остается только наскрести деньжат на нашего преподавателя группы: понимаю, как тяжело тебе тратить „зеленые“ на сына, который до сих пор не имеет понятия, кем он хочет стать или почему он учит тот или иной предмет, но летом я подработаю и сделаю кое-какие выводы. И останется еще два года. И в один прекрасный день я все-таки вырвусь, вот увидишь! Ты будешь гордиться мной. Я найду что-нибудь по душе и сделаю на этом состояние. В этом-то, по моему разумению, и состоит проблема жизни — зарабатывать любимой работой. Знаю, надо быть практичным и все такое и, как ты говоришь, надо платить долги, но это не по мне. Но я заплачу! Верь! Извини за все.

Твой любящий сын, Шекспир, ха-ха!»

Прочитав письмо, я залился краской стыда, но все-таки заставил себя открыть второе.

«Дорогой отец,

Получив твой ответ, я сделал то, что ты велел, — пошел в ванную и глянул на себя в зеркало. И, должен признаться, нашел зрелище кошмарным. Прыщи, к примеру, и т. д. Хоть бы они поскорее исчезли! Как выражается твой друг, мистер Клипштейн, пора! Я пробовал препараты, присланные тобой. Три ночи кряду спал, намазавшись этой мазью. Но — тщетно. Прыщи не исчезают. Еще я заметил, что лысею. Сомнений в этом не осталось. Перепробовал все, что можно, но, проведя расческой по голове, снимаю с себя пучок волос.

В одном ты абсолютно не прав. Я не собираюсь стать актером. Еще чего, я пока в своем уме. И глядеть на себя в зеркало, как ты советуешь, мне поэтому не надо. А в ту пьесу меня завлек один соблазн. Вообще-то, я не хотел писать об этом, но ладно. В пьесе играет одна девчонка, на которую я положил глаз. Но она — подружка моего лучшего друга Арчи, ты знаешь его, и в этом вся загвоздка. Нет, я не лезу на рожон при таких обстоятельствах. Но выкинуть ее из головы мне пока трудновато. Допускаю, что это от возраста! Пройдет вместе с прыщами. Правильно думаю? Ха-ха! В общем, играть в пьесе мне предложила она. Роль маленькая, но лишь только я выхожу на сцену — все ржут. Тем и развлекаюсь. Но не волнуйся, серьезно я актерство не воспринимаю. Ты думаешь, я кто — Шекспир? Ха-ха!

А если серьезно, то я знаю, какого ты обо мне мнения. Но, как я тебе говорил раньше, не все то золото, что блестит, и наоборот. И придет день, когда ты с гордостью скажешь: „Это — мой сын!“ Я обещаю.

Твой любящий сын, Эвангелос, экс-Шекспир, ха-ха!»

Наискосок письма почерком отца было написано: «БЕЗНАДЕЖНЫЙ СЛУЧАЙ».

Почему меня так взбесили письма, я не пойму до сих пор. Трудно объяснить, но я начал швырять эту бумагу, рвать ее, топтать. Я немного сошел с ума, без сомнений. А по правде говоря, закончив читать свои письма, я рычал и плакал, как ребенок, впервые увидевший смерть.

В углу подвала я нашел еще одну вещь — игрушечный банк, подаренный мне в детстве отцом. Это была маленькая касса: кладешь монетку на пластинку и нажимаешь на рычаг, наверху появляется сумма. Наверно, эта игрушка и подлила масла в огонь. Я уже забыл к тому времени про этот злополучный «банк».

И от злости раскроил старую канистру с маслом топором. Масло растеклось по всему подвалу.

Отвечая на громовые раскаты мира, готовящегося к самоуничтожению, я пошел ему навстречу. Я нуждался в очистительном огне. Я думал о нем весь день.

И вот, лежа в густой траве теннисного корта и наслаждаясь зрелищем от собственной попытки показать миру горящее свидетельство навсегда покинутой одной жизни и в добром здравии и со всем возможным усердием приступившего к строительству другой, я чувствовал себя легким и счастливым. Языки пламени доставляли мне удовлетворение, глубокое и спокойное. Я отмечал смерть близкого мне. Парень, о котором я много думал и беспокоился, более не существовал. Эдди вздымался вверх по праздничному столпу огня верхом на искрах, рассекая сумерки и уходя пеплом в ночное небо.

Я встал, больше не прячась, и прошел через толпу, глазеющую на пожар. Я заметил их возбужденность — огонь поглощал старый монстр-дом. Казалось, у них такая же огромная нужда в чем-то страшном и разрушительном, что выжжет до основания самоомерзение, наполняющее их души. Их лица были мрачны, но благодарны, сосредоточенны и довольны. Никто не обратил на меня внимание.

Я ушел, сжимая в руках снимок горы Аргус. Я хотел отдать фото отцу. Может, это облегчит ему жизнь.

Кто-то так стремился увидеть огонь вблизи, что приехал на такси. Я сказал таксисту подвезти меня к госпиталю в Стамфорде. Когда мы поехали, он произнес: «Старые болячки должны исчезнуть. Пришло время других!»

Я ощутил себя юным, как будто снова стал студентом колледжа. Как легко, не напрягаясь, я мог тогда бегать! Как свободно перепрыгивал зеленый забор напротив Братства весной, когда подснежники ломают хрупкий ледок. Я прыгал с камня на камень и ощущал себя частью сезона. Я становился другом собак, охранявших фермы, и мы бегали по полям вместе. Точно такое же чувство общности охватило меня и сейчас. Машина дергалась из стороны в сторону, как мячик, подпрыгивая на рытвинах. Я постукивал по дверце, глядя наружу. Водитель удивленно обернулся, но понял, в чем дело, и понимающе улыбнулся. О, думал я, где же вы, бутылочки, распитые в одиночестве на схваченных морозцем холмах Новой Англии? Где вы, пробежки под дождем? Где вы, лунные ночи в лесу?