— Желаю, — сказал я. — Моя мечта — видеть маму, подтирающую его задницу каждый Божий день. Так сказать, заключительный аккорд их супружества…

— …Поэтому, — проигнорировала она мою язву, — мы решили, что он будет помещен в дом для престарелых.

— Не выйдет, — сказал я.

— Что не выйдет?

— Я не позволю заметать его под коврик!

— Твои доводы?

— Дома для престарелых — это дома для одиноких!

— Необязательно, даже совсем не так, ты ошибаешься…

— А у него есть я!

— Ты ошибаешься, — как попугай повторила Глория.

— И я не собираюсь терпеть, как судьбу моего отца решают две шлюхи, которые…

— Две женщины, милый…

— …которые ненавидят его!

— Хорошо, — сказала Флоренс. — Сын, любящий отца, предпочитает лучше замучить мать, чем самому что-нибудь предпринять.

— Да, именно так это кажется тем, кто его предпочитает замучить. Я в чем-то неправ, Глория? Давай, крошка Глория, высказывайся! Ты ведь страстно желаешь, чтобы старый сукин сын побыстрее сдох! Правильно?

Глории я верю. Она сказала: «Да-аа!!!»

Затем Флоренс взяла весь огонь на себя.

— Независимо от наших желаний, — сказала она, — рано или поздно он умрет. Но я не буду сидеть и ждать, пока он утащит твою мать за собой в могилу. Мы должны заботиться о живых. Более того, я не вполне уверена, что сейчас ты отвечаешь за свои слова и уже совсем — за свои чувства!

— Но в любом случае будет так, как я сказал.

— Не будет, — сказала Флоренс. — В этом случае решающее слово за мамой. Ее желанию ты должен будешь подчиниться. А она согласна с нами.

— Ты согласна с ними, ма?

— Эвангеле, а что же еще остается делать? Ему уже не поможешь. И просить за него я не могу. Ведь ты же видел, какой он. Глория и Флоренс сказали, что эти дома вполне обустроены и комфортабельны.

Вступила Глория:

— У нас есть список…

— И давно он у вас? — спросил я.

Глория отвернулась.

— Мы собираемся просмотреть адреса сейчас, — тихо произнесла она.

Два часа спустя, когда я был в госпитале, позвонила Глория и сообщила, что они нашли место, всем им троим понравившееся. Этот дом одобрил и священник; приеду ли я смотреть? Я ответил, что не приеду.

Трубку взяла Флоренс. По ее словам, это учреждение оказалось на удивление милым и вдобавок неожиданно освободилось одно место, кто-то умер прошлой ночью. Мы должны въехать немедленно, если хотим поместить отца именно туда, так как этот дом очень, очень хорош и таких домов в стране мало, потому что сосед по палате — спокойный, тихий и достойный джентльмен. Она уверена, что они сойдутся характерами.

Я внимательно выслушал.

Она настаивала, чтобы я приехал. Я отказался. Тогда она сказала, что они поедут без меня. А отца заберут завтра утром. И Майкл согласен. До свидания.

Повесив трубку, я увидел старого дядю — Джо Арнесса, олицетворение неверия. Я расхохотался, поглядев на него. Циничней его усмешки нельзя представить. Он давным-давно расстался с иллюзией, что от людей надо ждать чего-то хорошего. Я вернулся в будку и набрал номер Гвен. Я спросил ее, может ли она достать машину. Она ответила, что машина есть у Чарльза, а зачем? Я попросил не задавать вопросов, а перегнать машину на стоянку Стамфордского госпиталя к десяти часам вечера и ждать. Я вышел из телефонной будки, улыбнулся Джо, взял его под руку, и мы пошли в комнату отца.

Отца одолевали галлюцинации. Его мозг, как сложную электроцепь короткое замыкание, уже поразила немочь.

Он начал с декларации: «Она выходит замуж!»

— Кто, пап?

— Кто, кто? Твоя мать. Совсем перестала меня слушать.

Старый Джо выразительно постучал по своему виску, обтянутому кожей, напоминающей пергамент.

— Финиш, — прошептал он.

Отец не слышал диагноза. Его мозг переключился на другой объект.

— Билет при тебе? — требовательно спросил он.

— Какой билет, па?

— Какой, какой? Мой!

— Понятия не имею, что за билет.

— Боже! — взмолился он.

— Па, объясни, что за билет.

Он сжал губы.

— Па? — сказал я.

— Не суетись. Сам сделаю.

Казалось, он потерял дар речи от расстройства. Я не знал, что сказать. Он взглянул на меня, покачал головой.

— Как ты стал богачом? — сказал он. — Твоя память никуда не годится.

Дядя Джо насмешливо ощерился.

Отец, покачивая головой, стал упрекать меня.

— Эвангеле! — сказал он. — Здесь никому нельзя верить. Ты один — моя опора.

Он покачал головой, как бы удивившись равнодушию всего мира, к которому принадлежал его сын, к судьбе отверженного.

— Извини, пап, — извинился я от всего сердца.

Я был виноват, хотя и не понимал в чем. Я попробовал вспомнить, не велись ли у нас с ним разговоры о билете? И куда билет?

— Извини, пап. Я забыл про билет, — сказал я. — Скажи еще раз, что надо, и я сделаю.

— Не беспокойся, — ответил он. — Я сам.

— Мне можно верить.

— Только не в этом, — сказал он. — Времени осталось маловато. Пошевели мозгами и придумай, как выбраться отсюда.

А я все не мог понять, как это маразматический старик еще умудряется сохранить власть надо мной, внушать мне чувство вины, и даже сомневаться в моих способностях мыслить, и ставить под вопрос мою память.

— Ты видел, какую надпись они подсунули? — спросил он неожиданно.

— Нет.

— Да что у тебя с глазами?

— Наверное, не заметил.

— Посмотри в окно и увидишь.

Я не осмелился не подчиниться. К моему удивлению, через квартал на крыше здания действительно горела рекламная надпись — то ли предохранителей, то ли батареек. Из-за большого расстояния четко различались всего две буквы — фирменный знак «S.P.». Все это мигало и мерцало через интервалы времени.

— Теперь что скажешь?

— Да.

— Понимаешь?

— Понимаю, — солгал я.

— Что понимаешь?

— Что-то насчет предохранителей, да?

— Зачем ты врешь, мой мальчик? Зачем?

— М-м… — Я оказался в затруднении.

— Объясни мне, как же ты разбогател? Как?

— Я говорил тебе, пап, что и сам не знаю.

— Ты видишь буквы?

— Да, пап.

— Ведь буквы что-то означают?

— Да, пап.

— А что?

— Не знаю.

— «Серафим, Плати!» — выкрикнул он. — Они означают «Серафим, Плати!».

— А-а! — только и мог сказать я.

— Поэтому, когда я говорю, что меня пытаются отравить здесь, не смейся.

— Кто хочет отравить тебя, пап?

— Яд — в пище. Тысячу раз говорил.

— А зачем?

— Чтобы получить деньги, мой мальчик. Людям что надо, ха-ха? Скажи!

— Ты ведь говорил мне, что у тебя нет денег.

— Тогда скажи, зачем они хотят отравить меня?

— Не знаю.

— Он не знает! Причина ведь должна быть, а-а?

— Но денег-то у тебя нет, так?

— Но они-то этого не знают?

— Теперь понятно.

— Ничего тебе не понятно. Я ведь уже говорил — возьми такси и увези меня отсюда. Они не выпустят меня отсюда, пока я не умру.

— Я знаю, пап.

К счастью, тут его мысли переметнулись на другой объект.

— А он — дерьмо! — пробормотал он.

— Кто, пап?

— За кого она замуж выходит! Этот ирландец. Она еще поймет. У него же ничего нет. Ни бизнеса, ни денег, ни офиса, ни даже стойки, ничего. Только по шлюхам бегает. Она все еще поймет.

— А кто он, пап?

— Эвангеле, поговори с ним. Разрушать семью после сорока лет супружества — грех!

В его глазах проступили слезы.

— Хорошо, пап. Скажи мне, кто он.

— В этом вся беда, я его не знаю.

Мысли, тяжелые, неприятные, заставили его замолчать. Мы с Джо тоже не открывали рта. Джо подмигнул мне, затем повернулся и уставился в окно на слабые сполохи рекламы.

Молчание затянулось.

Отец, тяжело дыша, лежал на спине. Без вставных челюстей губы ушли внутрь, лицо сморщилось. Зубы тускнели в стакане на прикроватной тумбочке.

Несколько лет назад его лицо начало ссыхаться в маску застывшей озабоченности. Страх смерти заглушил все, даже малозаметные черточки добра, остававшиеся у него. Он лежал и, как брошенная на берег рыба, пытался вдохнуть в себя еще немного спертого больничного воздуха. Его глаза блуждали по всей комнате, выискивая последнюю угрозу. Откуда придет смерть? Откуда?