И снова восьмое чувство разбудило меня. В квартире только что погасили свет. Затем штора спальни поднялась, и окно открылось. Не помню, чтобы Гвен была любительницей свежего воздуха.

— Ему надо восстановить силы! — заявил я. — Такой туше требуется много кислорода только на пыхтенье и сопенье, не говоря о прочем!

Слава Богу, я держу себя в форме. А эта туша так, наверно, потеет, подумал я.

Мое сидение на тротуаре становилось совсем смешным, и я решил отправляться в гостиницу. Я встал. Моросящий дождь перешел в нормальный. Я зашел в будку, прислонился к стенке и стал смотреть на здание напротив. Тут я заметил полицейского. Ни одного нью-йоркского номера я не помнил, поэтому вытащил клочок бумажки с телефоном Гвен, сунул никель в щель автомата и набрал номер Гвен. Я и так собирался позвонить ей. Из будки я расслышал звонок телефона в ее квартире. И когда полицейский подошел, штора в окне опустилась, свет убрался, Гвен ответила.

— Алло, — сказала она. — Алло!

Я долго молчал.

— Кто звонит? — спросила она.

Я ждал, пока пройдет полицейский, но не вешал трубку. И потом, уж не знаю, вслух ли, мысленно — я уже не различал — сказал:

— Какой у нее чудный голос!

Она, видимо, приняла меня за одного из тех шутников, что звонят людям посреди ночи и замолкают, дыша в трубку. Но ко мне вернулся ее голос, все тот же чудный голос, такой девчоночий. Это был девчоночий голос моей девчонки. Она повесила трубку.

Я почувствовал себя пацаном, робким, несмышленым и решил уйти. Я выпрямился и уже собирался толкнуть дверь будки, взглянув на прощание на ее окно, но конец шторы поднялся над подоконником дюймов на пять и заколыхался на сквозняке. В комнате опять была жизнь. Я спросил себя, а снял ли он свои очки?

Нарушу-ка я их уединение, подумал я, набирая ее номер. Прерву их любовную игру, и, может, после этого он уже не будет способен на активность.

Меня, конечно, надо было убрать оттуда.

Никто не отвечал. Я не опускал трубку и чувствовал, с немалой толикой удовлетворения, что я и вправду чему-то мешаю. Когда она наконец взяла трубку, ее голос звучал по-другому. Я изобразил нечто вроде: «Пожалуйста, мистер Андерсон, соединяю». Какой неумелый розыгрыш, подумал я, секретарь, да еще мужского пола, в час ночи. Нет, это официант в «Литл Клаб», мелькнуло в голове. Ого, давно я уже не пользовался таким грязно пахнущим методом общения.

— Хелло, Гвен! — сказал я самым приятным голосом, какой мог выдать. — Хелло, Гвен! Это — Эдди!

Еще с тех пор, как я был мальчишкой, я всегда объявлял свое имя как событие. Несмотря на это, возникла длинная пауза.

— Я помешал? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Все в порядке.

Штора опустилась вниз до конца, и свет исчез.

— Как твои дела? — спросила она.

— О, прекрасно.

— Ты где?

— Здесь, в Нью-Йорке. В ресторане «Литл Клаб». Приехал на восток писать статью.

— А-а, — сказала она.

Что «а-а», подумал я, что «а-а», детка?

— Извини, кажется, время позднее для звонка, — сказал я. — Но я названиваю целый вечер, а тебя нет и нет.

— Да, меня не было. Уже поздно, конечно. А почему бы тебе не позвонить завтра?

Ого, а ты еще хочешь поговорить со мной, подумал я. О’кей, это-то я и хотел выяснить.

— Позвоню завтра, — сказал я.

— О’кей, завтра.

А ты не хочешь говорить при нем, да?

— Ты не против, что я звоню тебе? — спросил я.

— Нет. Почему?

Одно из ее «Нет. Почему?». Знакомый уход от ответа.

— Потому что, — сказал я. — Мне надо спросить тебя кое о чем. Это срочно.

Отлично! Срочно нуждаюсь в помощи! На это они всегда откликаются.

Затем, как пишется в книгах, микрофон промурлыкал что-то не касающееся меня. Чарльз, наверно, встал и ушел в другую комнату. Потому что, заговорив снова, она будто ушла от всевидящего ока стражи. Если за ней наблюдают, подумал я, значит, она чувствует себя не в своей тарелке и не хочет говорить при посторонних.

— Теперь говори, — сказала она, — как ты жил?

Нуждался в тебе, сказал я себе, как жил — вот так и жил!

— Даже не знаю, — сказал я. — Ты ведь меня знаешь. Только спустя год могу сказать, как. Или пока кто-нибудь мне об этом сам не скажет.

— Эдди, прекрати баловаться, ты ведь знаешь, как ты жил. Отвечай.

Фраза рассмешила меня. Гвен говорила уже не как девчонка, а как Гвен. Тут я посмотрел на окна жилой комнаты. Там шторы не опускались, и в проеме был виден Чарльз. Он был в трусах и майке. Атлет, гора мускулов. О Боже, подумал я, неужели в этих трусах он ложится к ней в постель?

— Эдди?

— Что?

— Ты молчишь. Я думала, ты повесил трубку.

— Я думал, что поднял тебя с постели. Извини, если это так.

— Да, я уже спала.

В окне появился Чарльз, держа в руках банку пива.

— Тогда извини, — сказал я. — Иди спать. Мне просто была нужна твоя помощь.

— А-а.

— В одном щекотливом вопросе.

— Она залетела?

Ревнует? Чарльз хлебал свое пиво. Надо закинуть еще один крючок, детка, подумал я, поговорим еще. Я положил в телефон второй никель.

— Эдди?

— Да.

— Ты исчезаешь.

— Нет, я здесь. Ты знаешь, воспоминания… Извини, моя дочь Эллен в опасности, а совсем не то, что ты думаешь. Ты помнишь Эллен?

— Да, помню.

— Она совсем взрослая.

Гвен молчала. Я видел, как Чарльз что-то сказал ей из другой комнаты. Что — я не слышал. Но зато я услышал другое. Хоть Гвен и зажала трубку ладонью, прошло это знаменитое повторение: «Это просто один старый знакомый!» Он еще что-то сказал, а я подумал: возьми-ка, дружище-скуловорот еще баночку, потому что «просто старый знакомый» будет на линии, возможно, еще долго.

— Эдди, — сказала Гвен, — я, наверное, пойду. Уже поздно.

— Хорошо, — сказал я. — Я расскажу тебе все, когда увидимся.

— А когда? — спросила она.

О Боже, подумал я, какой странный договор у них там наверху!

— А когда для тебя лучше? — спросил я.

— После полудня будет поздно.

— Утром я не смогу. Эллен придется ждать еще день.

— Она больна или?.. — спросила она. — И вообще, почему именно я?

Англичане говорят в таких случаях «погода ушла».

— Позвоню завтра. Во сколько?

— В шесть, — сказала она. — Спокойной ночи.

— Подожди, подожди, — сказал я.

— Эдди, — сказала она. — Мне только сейчас пришло в голову, что ты пьян.

Я увидел, что Чарльз начал как-то странно вести себя в соседней комнате. Будто разыгрывал пантомиму, напоминая мне котенка, играющего с фантиком.

— Эдди!

— Что? О-о! Извини, здесь назревает потасовка. Рядом со мной, за будкой. Ты слышишь? В баре полно футболистов. Сегодня в Нью-Йорке был большой матч!

— Не знаю, — ответила она. — Мне не нравится футбол. Кстати, Эдди, а где ты взял мой номер телефона?

— В самолете встретил Чета Колье. Он дал.

— Значит, ты знаешь и мой адрес?

— 116, Восток, 12. Так в записке.

— Тогда увидимся завтра.

Она повесила трубку, выключила свет и подняла штору. Я постоял, наблюдая за Чарльзом. Затем прошел до угла и остановил такси.

В «Алгонкине» для меня лежали три записки. С одним и тем же содержанием: звонил мистер Штерн.

Эллен наверху не было. Но она оставила листок бумаги со словами: «Звонил твой друг, мистер Колье, и, поскольку тебя не было, он сказал, что подойду я. Он решил показать мне „его“ Нью-Йорк». Затем шла приписка другой рукой: «Можем вернуться поздно. Не волнуйся, я позабочусь о ней. Искренне ваш, Чет». Было три часа ночи. Я слишком устал, чтобы гадать, где они.

Я висел на стене, подвешенный за рубашку на крюк. Висел вверх ногами, одежда сползала вниз. Висел как олицетворение отчаяния. Но чье? В длинной, прямоугольной комнате никого, кроме меня, не было. Только на противоположной стене расплылся огромный глаз. Бровь, неодобрительно изогнутая, была до боли знакома. Глаз чего-то ждал от меня, а я бездействовал. Да и что я мог поделать, висящий вверх ногами, беспомощный, как спеленатое дитя! А неодобрительно всматривающийся глаз совсем парализовал меня. Смилуйся, взмолился я, прекрати ТАК смотреть! Дай мне шанс! Но глаз знал, что он прав. Мое нутро было сломано, и никто ничего не смог бы с этим поделать.